Свет полувыключенных хирургических ламп в комнате для допросов немного подрагивал от перепадов напряжения. Хотя, возможно, мне просто казалось так из-за того, что ночью пришлось просмотреть много материалов за очень небольшое время. Я слышал сухой, едва уловимый треск от работы ламп, направленных на Бьерна. Все остальная часть комнаты находилась в тени. Бьерн был прикован захватами за горло, запястье и щиколотки к металлической конструкции, отдаленно напоминающей стул. Для проведения обследования с него сняли всю одежду и так и не вернули ее. Интересно, зачем Рауль поступил так и в назидание кому — Бьерну или мне?

О, Юпитер, как же все-таки давно я не видел полностью обнаженными представителей собственной расы. Да и, собственно, разве мне теперь полагается смотреть на них? Рауль не в счет, мы росли почти вместе, его тело я успел хорошо изучить — в детстве было намного меньше запретов, чем сейчас.

Они начались, когда большинству из нас исполнилось по четырнадцать лет. И с тех пор тьютеры строго следили, чтобы никто не оставался ночевать в чужих комнатах. А мы с Раулем, который был на год старше меня, слишком хорошо знали — почему. Потому что сами чуть не переступили грань приятных взаимных ласк, после которых тело так расслабляется и становится почти невесомым. Это еще не был секс в полноценном значении этого слова, но умелые, опытные движения Рауля, которые я быстро научился повторять, всегда снимали внезапно подступающее в паху возбуждение после совместного душа.

Большинство занятий у всех подрастающих блонди были общими, но имелись и индивидуальные уроки — в зависимости от дальнейшей специализации. И уже тогда было понятно, что Эм пойдет по медицинской части. И из каких-то очень старых файлов, которые он обманом выманил у витающего в облаках личного наставника по специализации, будущий Второй Консул и почерпнул необходимую информацию. Затем опробовал на себе, довел до совершенства и поделился ею со мной.

Мы с Раулем украдкой ласкали друг друга, стараясь никому не попадаться на глаза и в мертвой для камер слежения зоне в его лаборатории. Чтобы вычислить этот участок, не доступный для наблюдения, нам пришлось потратить почти три дня.

Грань переступили тогда наши одногруппники Глен и Мейер. И не просто грань. В отличие от нас они не прятались и практически все время демонстративно проводили вместе. Их так и забрали вдвоем в медблок на одном из уроков. Больше ни того, ни другого я не видел. А чуть позже Рауль, впервые рассказал мне, что есть такие процедуры, как медицинское обследование на предмет сексуальных контактов с дальнейшей нейрокоррекцией.

Наставник Эма лично проводил их для Глена и Мейера. Тьютер проболтался также, что их «списали» на низшие управляющие курсы и отправили в разные провинции Амои. Свои экзерсисы в мертвой зоне мы с Раулем резко прекратили и с тех пор предпочитали не обсуждать эту тему. Надо же, какие идиотские воспоминания лезут в голову, если ночью не спать хотя бы три часа...

— Церн, вы понимаете, по какой причине мы оба находимся здесь?


Бьерн больше не выглядел, как блонди. Разве что — его тело... также неожиданно похожее на мое. Вплоть до приметной родинки справа над пахом, которая считалась единственным моим генетическим дефектом. И легкой, почти неуловимой нессиметричности сосков — вечного предмета насмешек Рауля во время обучения. Примечательно, что идентичными по размеру и форме были и другие пикантные анатомические подробности. Это обнаружившееся уже и здесь сходство начинало очень здорово беспокоить меня.

— Вы в курсе выдвинутых против вас обвинений?

Волосы Бьерна повисли засаленными прямыми прядями вдоль изможденного лица, глаза были прикрыты, и он как будто не слышал меня. Церн словно впал в какой странный транс. Не исключено, что Рауль, чтобы добиться признаний, вкатил ему что-то еще, кроме блокираторов, но так и не достиг результатов. И как всегда перекинул все на меня. А ведь потом в отчете Юпитер будет написано — «благодаря нашим совместным усилиям нам удалось добиться добровольных признательных показаний».

Я достал из кармана медальон Бьерна, поднес его поближе к одной из ламп. Камень действительно был очень необычным и казался как будто теплым на ощупь. Чтобы удостовериться в этом, я даже стащил с руки перчатку. Хотя, возможно, все объяснялось тем, что еще совсем недавно медальон был на теле бывшего начальника службы внешней разведки. На свету камень переливался глубоким синим свечением, но стоило его переместить в тень, как оттенок менялся на насыщенно фиолетовый, а затем зеленый.

— Забавная вещица. Очень любопытная огранка. Вы не находите, Церн?

Серые мутные глаза наконец-то широко распахнулись и сконцентрировались на мне. На лице Бьерна промелькнула гримаса боли, затем оно опять стало непроницаемым. Он выпрямился на стуле, как полагается блонди, и теперь в упор смотрел на меня.

— Я так и знал, что ты обо всем догадаешь, Минк, — сухо разжались запекшиеся губы, — пообещай, что вернешь медальон в семейство Данаимов... когда все будет закончено, и я подпишу те бумаги, на которых настаивал Главный Нейрокорректор. И... с учетом нашей схожести, я думаю у тебя много вопросов ко мне. Я тоже заметил, как ты пристально разглядывал мое тело.

А вот это уже был откровенный личный шантаж, и только сейчас я вдруг въехал, что с этим гребаным камнем что-то капитально не так. Черт подери, ну почему Второй Консул опять проеб... спокойно, Ясон, пролопоушил все на свете и даже хотя бы бегло не исследовал эту штуковину.

— Так ты обещаешь?

Выйду отсюда и устрою Раулю такую взбучку, чтобы запомнил надолго. Конечно, шпионить за мной и моими петами мы прекрасно научились, только походу на это Второй Консул все свои мозги и растратил. Вот с кого теперь сдерет шкуру Юпитер, если мы вдруг отдадим в Синдикат что-то очень ценное?! И как, спрашивается, я должен принимать решения, если даже близко не понимаю, что за вещью этот камень может оказаться.

— Это будет отличная для тебя сделка, Минк. Ты знаешь, что у тебя есть еще один двойник? Своего господин Рауль Эм уже нашел в обход Юпитер.

А вот это были некислые новости. Особенно про то, что наш дорогой Рауль способен провернуть что-то за спиной Юпитер. Это как всегда надо будет запомнить. И уж если Главный

Нейрокорректор так берег секрет про своего двойника от меня, так пусть сам и отвечает за оплошность с камнем. В конце концов, в мои обязанности исследование различного рода биологических и органических материалов никогда не входило. Здесь нечем крыть будет даже Юпитер.

Я скрестил руки на груди, оперся спиной о стену.

— Хорошо, Церн. Ты выиграл. Я верну камень. И слушаю тебя про двойников.

— Тогда тебе сейчас лучше отключить видеофиксацию допроса. А с Эмом я полагаю, вы договоритесь.

Бьерн говорил долго и, конечно, многое не знал. Но с его слов и моих данных выходила одна очень интересная картина. По существу, Юпитер никогда не останавливалась в генных экспериментах с высшими блонди. Этим занималась особая секретная лаборатория, не подконтрольная ни мне, ни Раулю. Структура была государством в государстве и жила по собственным законам. Работавшие там никогда не покидали ее стен.

Господин Второй Консул как-то пытался подмять ее под себя, но получил не менее жесткий отпор от Юпитер, чем я, когда хотел проследить за ним. Суть заключалась в том, что в лаборатории хранились образцы генного материала для элиты, и очень редко суперкомпьютер отдавала приказы о создании экспериментальных, крайне ограниченных партий с «улучшенными», как ей, казалось, характеристиками. Они состояли в основном из одного блонди, максимум — троих. Эти партии были крайне редки на фоне массовых «обычных», в которые никакие изменения не вносились. Так поддерживался банк образцов.

Рауль был из «обычной» партии, я из единичной экспериментальной, одной из немногих, признанных удачными. Бьерну повезло меньше. Юпитер использовала в нашем с ним случае один и тот же исходный образец материала, но ее потянуло на еще большие вариации, правда, в чем они заключались, я не догадывался. В итоге партию Церна забраковали, в нее входили трое блонди. Одного из них направили на утилизацию сразу после рождения, двух оставшихся — на Нейрокоррекцию в десятилетнем возрасте. Но самое удивительное было в том, что после этой секретной процедуры, не зафиксированной нигде в документах, Церн... помнил ту лабораторию.

— Почему именно Кеннет? — поднял я глаза на него, приходя в себя от услышанного. — Бьерн, я всегда смотрел сквозь пальцы на то, что происходит между взрослыми блонди. Между блонди и петами, между блонди и представителями синдиката. Но...

— Не знаю, Минк, — пожал плечами Бьерн, также впираясь в мое лицо потемневшими, темно-серыми глазами, — разве ты в состоянии понять, что такое любовь?

— Нет. Любовь не несет в себе никакого функционала и пользы для нашей системы. Поэтому Юпитер ее запретила. И, судя по твоему примеру, она была права, Церн. Твоя любовь обернулась для нас предательством.

— А ты, Первый, знаешь, что такое жить без постоянного тотального контроля и слежения Юпитер? Что такое ощущать себя каждую минуту просто живым, а не послушной марионеткой, созданной для исполнения чужой воли? Юпитер всех нас любит — потому запрещает любить других? Не смеши меня, Минк, она использует нас, так же как мы — петов и монгрелов... И даже если бы я занимал твой пост, я повторил бы тоже самое. Кеннет просто любил меня, и я с радостью отдал ему тело, как он сделал это первым...

— Достаточно, — резко прервал я Бьерна, — сегодня я доложу об открывшихся обстоятельствах дела Юпитер, и она вынесет свое окончательное решение. Полагаю, Церн вам не стоит рассчитывать на ее снисхождение.