«Не бойся друзей — в худшем случае они могут предать.
Не бойся врагов — в худшем случае они могут убить.
Бойся равнодушных, ибо только с их молчаливого согласия совершаются на земле все предательства и убийства»
Бруно Ясенский «Заговор равнодушных»

Я помню навязчивый образ, снова и снова отравляющий мозг безумием. Такой реальный, такой далекий, такой больной. Ты шлепаешь босиком по полу, неизменно на цыпочках, легко и играючи подкрадываешься сзади. Хотя я слышу тебя отчетливо с улыбкой на губах и торопливо ставлю точку в очередной статье о хирургии. Я знаю, что будет дальше.

Накрываешь глаза ладонями, удивительно мягкими, такими теплыми и домашними. А сама прижимаешься сзади, ощущаю родное тепло, откидываюсь. Ближе. Длинные волосы шелковым каскадом спадают на плечо, щекоча шею. Ежусь, смеюсь, беру за запястья и целую ладони. Тебе весело, все время весело. Смеешься в голос, запрокидывая голову назад, всегда открыто, искренне, по-детски наивно. Затаскиваю на колени, обнимаю, отчего моя майка, а по совместительству и твоя ночная задирается, обнажая точеные, стройные ноги. Прижимаю крепче — счастье.

— Опять пишешь, потрошитель? — ты морщишь нос, обхватываешь за шею и начинаешь отрывисто целовать лицо. Громко чмокаешь — нарочно, дурачишься, требуешь внимания.

— Да кому оно нужно! — хмыкаю в ответ.

Я захлопываю крышку ноута, проникаю пальцами в копну волос, перебираю, заодно привлекая ближе. Целую, как следует, в губы, жаркое дыхание разжигает страсть. Ты рядом, близко, в моих руках. Но мне кажется, ты ускользаешь. Отрываюсь от поцелуя, смотрю в твое лицо...

И не вижу!

Я не помню твоего лица. Размыто. Стерто. Вырвано из моего тела с мясом.

Тебя нет.

Н.Е.Т.

Одно слово. Три буквы.

Целая бездна.

Приговор.

К тебе нельзя применить это слово, а надо. Не верю. До сих пор не могу поверить. Невозможно, реальность лжет, люди лгут, все лживо. Это меня нет, а ты есть. Всегда будешь, я сохранил тебя зыбким ускользающим воспоминанием. Оно на руках, помнящих твое тепло, на губах, знающих твою нежность, в ушах звенит твоим смехом. Ты во мне. Навсегда.

Был обычный день российской весны. Моросило с утра. Написал тебе sms: «Не забудь прихватить зонт, когда будешь идти в универ». Порадовался, что выспишься, все равно вставать к третьей паре. Мы познакомились тоже на третьей паре. Ты сидела в первом ряду, внимательно слушала. А я под магией зеленых глаз терялся и забывал слова выученной назубок лекции. Ты потом шутила, что все решили — я наркоман, а тебе стало очень интересно продиагностировать степень моего отклонения от нормы. Диагностировала. Вплоть до свадьбы.

— Сегодня есть операции? — осведомился Жан. Анестезиолог-реаниматолог моего возраста.

Наше дежурство. Городская больница. Закуток в ординаторской. Пахнет кофе, но он остыл. Я точно помню запах остывшего кофе и отдаленно смех медсестер.

— Нет, тихо, — отозвался я, — значит, к вечеру пойдут один за другим.

— Это точно, просеру не будет, — деловито закивал коллега. — Кто сегодня ответственный дежурный?

— Никифор, — пожал плечами я, мол, а кого еще с нами-то поставят, — нормалек.

Жан берет стакан с кофе, нюхает и отставляет. Кофе остыл. Дождь сменяется зыбким солнцем, едва продирающимся сквозь густые тучи. Может, тебе не понадобится зонт.

Тревога подступила при нарастающем звуке торопливых шагов. В ординаторскую влетел Никифоров: всклокоченный, медицинская шапка съехала на бок, грудь нервно вздымается, щеки красные. А глаза безумные, ошарашенные, страшные. Мы с Жаном оба, не сговариваясь, подскочили.

— Только не говори — проверка из города, — Жан шутит невпопад.

— Там! — Никифор сбивается, нервно срывает шапку и вытирает проступивший на лбу пот. — Ребят, там... Пиздец! Готовьте операционную, сейчас привезут.

Переглядываемся. Готовить так готовить, только ничего не ясно.

— Никифор, успокойся, — Жан говорит строгим тоном. — Кого привезут? Что случилось?

— Да пиздец, ребят! — парня трясет. — Звонили со скорой, огнестрел! Дробь!

— Опа-на, — я хлопаю по столу ладонью, — сезон охоты открыт. Не рано ли для лесных подарков?

— В центре! У «Щуки»! — рявкает на меня Никифор. — Уебок один расстрелял людей! Взял и расстрелял! Палил по детям! По женщинам! Там трупы! Вано со скорой сказал - женщину везут, продавщицу. Вышла покурить и...

— Пиздец, — глубокомысленно заключает Жан.

Мы не теряем времени. Отпускаем Никифора встречать скорую, медсестры спешно готовят операционную, мы облачаемся в надлежащую униформу.

Спасать жизнь.

Долг.

Обстоятельство.

Клянусь быть всегда готовым оказать медицинскую помощь.

Я не потрясен происходящим. Привык ничему не удивляться. Но даже у меня, врача городской больницы, произошедшее вызывает неприятное чувство тревоги. На улице, днем, в самом центре. Как?

Я должен спасать, после того, как кто-то решил уничтожить. Тот, кого пропустила милиция, кого воспитали родители, мама и папа, такие же люди, как и все. Тот, кого я, возможно, лечил. Зачем?

Спасать — уничтожать.

Я выбрал первое. Но кто-то выберет второе.
Страшно.

Никифор снова влетает. Парня колотит сильнее прежнего.

— Немедленно успокойся, а то сейчас же домой отправлю, — орет на него Жан.

Врач должен держать себя в руках, от этого зависит линия жизни на мониторе.

— Привезли! Я Кузнецову позвонил. Вызвал, — Никифор покосился на меня и виновато опустил глаза.

— С херали мне дублер? — с претензией в голосе интересуюсь я. — Борис Петрович совсем на посту главврача борзоту врубил, раз думает — я не справлюсь?!

Никифор затихает, вздрагивает и не смеет поднять глаз. Я вижу, как он что-то бормочет, совсем тихо, а его куцые всклокоченные волосенки колышутся в такт с головой.

— В чем дело? — холодно и звонко произношу я, дабы отрезвить.

Никифор вскидывает голову. В глазах страх.

— Матвеева Надежда Валентиновна — это ведь имя твоей жены?..

Мгновенно вселенная сужается до одной тебя. Вся солнечная система, весь мир, главврач и все остальное теряет смысл. В одночасье. Мне становится душно. От страха. Я никогда не испытывал большего ужаса, как тогда.

Ожидание показалось бы пыткой, и я заорал:

— Что с ней?!

Локтем сбил лоток с инструментами. Грянул каскад звякающего об пол железа, напоминая твой смех. Но какой-то разбитый.

— Она, — Никифор облизывает губы, решается и режет меня ожиданием, — она в списке жертв...

Я мотаю головой. Точно помню, как в сердцах обматерил Никифора за неудачную шутку. Что за вздор он мелет о тебе!

Помню, как тело стало рваться на куски от нарастающего жара в грудной клетке. Как пальцы свело онемением — доля секунды, и мир поплыл. Исказился до неузнаваемости, лица превратились в пятна желчи, а стены стали тисками. Сдавило. В глазах потемнело, мой свет гас.

— Андрей! — неестественно бледный Жан рванул ко мне.

Поздно. Я отшвырнул коллегу в сторону. Жан ударился о стол. Остывшим кофе запахло сильнее. Пролился, пожирая листы суточного журнала.

Мне отчего-то сделалось весело.

— Вы все бляди, — тихо сорвалось с губ.

Мне не доводилось летать. Никогда. Но по тем ощущениям я именно летел, не помню, как ноги касались земли. Сшибал все и всех с дороги: предметов и людей просто не существовало.

Была только ты. С десятого на первый я добежал за секунду, от здания больницы до центра города за мгновение. В хирургической одежде, как был.

Врач должен спасать жизнь.

Вывеска «Щука» показалась за деревьями. А вместе с ней и кордоны полиции, оцепление, люди с сотовыми. Скорая выла сиреной, раздирая меня на куски констатацией реальности произошедшего.

Я перепрыгнул цветочное ограждение, оказываясь на небольшой площади у магазина. Сразу нарисовался пент, он махал руками. Не до него!

Жадно озирался по сторонам, задыхаясь и кашляя. Обручальное кольцо до боли сдавливало безымянный палец, он ныл и горел словно отрубленный топором. Глаза лгут, реальность — ложь.

Тебя я узнал сразу. По зонту... Моему зонту. Ты так любила брать мои вещи, говоря, что так я остаюсь «всегда с тобой». Он лежал черной загогулиной прямо над твоей головой. Светлые волосы выбивались из-под синих тряпок, которыми тебя забросали.

Злость. Гнев. Боль. Ад.

Тебя — грязными тряпками. Какой-то пошлой бытовухой. Тебя.

Не отдам.

Рядом. Я всегда рядом. Сдернув тряпки, обхватил хрупкие плечи, прижимая к себе. Заставил обнять. Нежные руки обожгли холодом и безвольно упали.

Торопливо проверил пульс. Глаза. Дыхание.

Дробью — в сердце. Никто бы не выжил.

А ты спишь.

Обхватил лицо ладонями. В полузакрытых зеленых глазах тускло отразилось солнце. Чужие глаза. И губы синие. Тебе холодно. Просто холодно! Как они не догадались? Конечно, лежать на асфальте — любой замерзнет.

Сейчас, потерпи, мы пойдем домой.

Я стал поднимать. Ты никогда не была такой мертвецки тяжелой. Упал на колени, не отпуская, держа ускользающее тепло в объятиях.

— Тебе просто холодно! Я согрею! — повторял я, поглаживая по голове, убаюкивая. — Согрею, и мы сразу пойдем домой.

Небо — весеннее холодное небо. Ты на руках. Рядом. Но тебя больше... Н.Е.Т.

Я орал проклятое в одночасье слово так громко, что казалось, мои легкие рвались и вываливались наружу, прямо в лужу крови. Откуда она здесь?

Меня оттащили. Люди. Сопротивлялся, кидался на них, пытался им объяснить, что тебя надо укрыть — ты у меня мерзлявая. Вырывался к тебе, пытаясь поймать руками. А они:

— Три куба «релиума», — сковали и прямо в вену. Иглой вошли в свежую рану, влили обезболивающее в мясо разворошенной души, заглушая тебя.

Забыть о тебе?

Им придется меня убить.

Я терял нить реальности. Засыпал на чьих-то чужих руках под нервный шепот: «Это муж, ее муж». И далекий, но такой понятный вой женщины. Он долетал до небесного свода, содрагая и опрокидывая в бездну вместе со мной. Так отчаянно и дико может стенать только мать.

Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в работе.

Наволочка была мокрой и неприятно липла к лицу. Небытие временами рассеивалось. Тогда я понимал — лежу в кровати, дома. Тебя не было рядом, и тогда я засыпал снова, уходя в реальность, где ты есть. Родственников ко мне не пустили. У матери едва ли выдержало бы сердце. Рядом дежурили посменно Никифор и Жан. Первый мне нравился больше, после пары матерных слов он отставал. А Жан насильно кормил, его я в тот момент люто ненавидел.

Иногда я сам просыпался. Бил кулаком по постели, воевал с простыней. Бесконечно звал тебя, а ты все не шла и не шла. Тебя не было, я не мог понять почему. Вокруг сгущались лишь голодная пустота и тишина полупустой квартиры.

Ты всегда смеялась.

— Завтра хоронят, — сообщил Жан, нависая надо мной и тряся за плечо.

— Завтра? — я впервые подал голос. Он оказался хриплым и чужим.

— Да. К восьми в морг, оттуда на Даниловское...

— Кого хоронят?

— ...Андрей, ты выспись, завтра тяжелый день.

Жан ушел на кухню, чиркнул зажигалкой. Я сгреб подушку руками, уткнулся в нее и заплакал. Не плакал с детства. А тут взял и... Я скучал. Безумно скучал по тебе. Снова хотелось услышать босоногие шаги за спиной, схватить тебя за ладони и целовать их, бесконечно долго и с упоением. А потом обнять и никуда не отпускать, наслаждаясь каждой минутой с тобой, радуясь звонкому смеху и такому необходимому живому теплу.

Тебя убили.

Навсегда.

В мозгу отпечатались: серый асфальт, лужа крови, синие губы и тусклые глаза. Свеча твоей жизни потухла. Нет тепла. Умерло.

Не прощу.

Получая высокое звание врача и приступая к профессиональной деятельности, я торжественно клянусь: проявлять высочайшее уважение к жизни человека.

Утром я попытался привести себя в порядок. В щуплом небритом мужике из зеркала я не узнал себя. Нет, это была карикатура. Растрепанные волосы, помятое лицо с темными кругами под глазами и впалыми щеками — точно не тот, за кого ты выходила замуж. Бритье. Мытье подмышек, чистка зубов. Минимум. Меня едва хватило на причесаться.

Кто это?

Понятия не имею. Зачем мне о нем заботиться, какая теперь разница, как это выглядит.

На краю умывальника твоя заколка, на ней остался длинный золотистый волос. Осторожно взял на руку, сдерживая дыхание, поднес к губам. Вот она ты, со мной. Сейчас ты ворвешься в ванную, наспех подберешь наверх волосы, небрежно закалывая, засмеешься, целуя меня в щеку и шепча, что уже опаздываешь на лабу к грымзе-гистологичке.

— Я хочу помогать жизни появиться, — говорила ты много раз. — Видеть счастливые лица новоиспеченных мамочек — лучший бонус к зарплате.

Идеалистка.

Я сжал в руках заколку.

Как он посмел? Как он осмелился только поднять руку на высшую ценность нашего мира? Как он смог тебя...

Под нажимом пальцев заколка ломается. Две разъединенные половины падают на кафельный пол.

...сломать нашу жизнь.

***

На похоронах людно. Галдеж. Тетки причитают. Твоей матери становится плохо, вызывают скорую. Сестра воет в холле, не решаясь войти в прощальный зал. Ее утешает отец. Он сильно осунулся. Разве он был седым?

Твой гроб весь в цветах. Сокурсницы и школьные подруги принесли мишек. Много мишек — целая плюшевая армия охраняет тебя. Ты любила игрушки — я считал это детскими глупостями. Все прощаются, целуют в лоб, кто-то просто стоит и смотрит.

Прости.

Я не смог. Не смог пересилить себя и заглянуть в гроб. Восковая маска, усердно забальзамированного в морге тела — не ты. Конечно, ведь ты во мне. Живая, вечно веселая, моя.

Тебя увозили в спешке. В гребанном государстве есть лимит времени на слезы и скорбь. Ритуальный зал уже ждали после нас. Все расписано. Люди суетятся, кто-то уходит домой. Мне сунули цветы — прекрасные и мертвые.

Так вышло, что за твоим гробом шел я один.

Было странно дышать, а репортеры слепили вспышками камер. На улице их оказалось много. Кто-то спасает жизнь, а кто-то фотографирует для публики чужое горе. Вторым платят больше. Зрелища для толпы гораздо важнее ценности одной жизни.

Я — врач.

Какого черта?

Я просыпаюсь, лишь когда гроб с твоим телом опускают в яму могилы. Темную, холодную яму. Ты всегда боялась холода и темноты. Зачем они это делают? Разве не понимают, что твое счастье — это быть рядом со мной, а не в яме?!

Задыхаюсь, когда рвусь к тебе, вниз, остаться там с тобой. Мне ничего не надо больше. Как можно не понимать этого? Мужики не позволили, с трудом удерживали вчетвером, пока я предпринимал попытки отвоевать тебя у могилы. А потом Жан, снова релиум два куба, накрывающая с головой тишина.

Игла протыкает кровоточащую рану и приносит забвение. Тебя заглушают лекарствами. На время.

Но надежды нет.

Клянусь никогда не обращать мои знания и умения во вред здоровью человека, даже врага.

***

— Карина, оставь деньги на образование, — говорю твоей сестре в трубку, — езжай в Лондон или Германию. Нет смысла отказываться. Мне деньги не нужны.

Миллион рублей — компенсация. Да, за фото во всех газетах: «Вот убитый горем муж-хирург», «вот безутешная мать», «вот фото трупов под синими тряпками».

Пусть подавятся деньгами. Одни похороны стоят двести тысяч. Смерть нынче роскошь не для всех, поэтому Андреи обязаны лечить хорошо. Или плохо. Как прикажут.

Прошло больше двух недель. С квартиры съехал, взял необходимое — и свалил в старый деревянный дом деда за пару километров от города. В больнице отпуск, местное сельпо под боком — водка есть. Афобазол и фенозепам при мне. Запасов хватит на пару ядерных войн. Сижу, нажираюсь, закусывая таблетками и яблоками. Дикими. Дед помер, участок заброшен. А яблони растут. Плодоносят. Правда, сами яблоки маленькие и жутко кислые. Ты любила кислые яблоки, полюбил и я. Изредка жарю картошку, покупаю хлеб. По инерции, потому что найти смысл и объяснить себе «зачем» я не могу. Не получается. Два раза приезжал Жан, пытался помочь, не выходило. Как-то обронил фразу «ты молодой, женишься еще». Уехал с фингалом под глазом — больше не приезжал.

Клянусь честно исполнять свой врачебный долг.

Нахуй!

Я не хочу больше никого спасать. Этот никто встанет с операционного стола и начнет убивать. Или с упоением рассматривать фото с растерзанными трупами. А может, фотографировать, как черная от горя мать целует могильную землю, которой засыпали ее чадо, рожденное в муках.

Из газет, которые для меня в сельпо бесплатны, я узнал многое.

— Возьми, милок, почитай. А то совсем с ума сойдешь, — добродушная и запойная продавщица Люба прониклась моей персоной. Газеты в подарок, две бутылки водки со скидкой. Местные алкаши недобро косятся, но молчат. Типа понимающие.

***

— Анна Павловна! — звоню матери погибшего мальчика. — Андрей Матвеев, мою жену... — осекаюсь, не могу произнести этих слов по отношению к тебе.

— По фамилии узнала, — глухим голосом отзывается женщина, впечатление — ей с трудом дается каждый звук.

— Мне надо с вами поговорить.

«Спасибо, что не дали произнести вслух», — мысленно благодарю женщину.

— Приезжайте. Только без прессы... — голос обрывается. — Простите, ради бога. Привыкла. Достали. Приезжайте.

А я и не злюсь. Понимаю ее — если б я не затерялся, журналюги вынули бы нутро через горло и запечатлели во всех ракурсах. Невыносимо, я и без них выпотрошен. Нет меня.

Записываю адрес.

Клянусь: хранить врачебную тайну.

Анна Павловна — грузная женщина и отставной майор милиции. Сын единственный. Муж умер год назад. Сученыш отнял у нее все.

Фото сына по всей квартире. Затхлый запах, полумрак, чумная от непонимания кошка. Тишина и тиканье часов с маятником. На столе три чашки. Ее сын тоже жив.

— Отстрелил ему голову, — тихо произносит Анна Павловна, и рука с чайником дрожит. Справляется с эмоцией, заканчивая разливать на три чашки. — От лица ничего не осталось...

Закрывается платком — он всегда в рукаве халата.

С фото на меня смотрит пацан с ямочками на лице и смышленым взглядом. К горлу подступает тлетворный ком отчаяния.

Думала ли мать, гладя сына по щекам, целуя на ночь, что лик, который она боготворит и любит больше всего в жизни, будет раздроблен и разнесен пулей великовозрастного мудака? Нет.

— Его поймали, — Анна Павловна уже спокойна.

— Знаю.

— Мелет вздор, под дурака косит, мол, стрелял в чеченцев...

— Врет.

— Его отец охотник, раньше был в охране губернатора. Сейчас пенсия. Как он не заметил, что сын нелюдь?

— Не знаю, — злость душит.

— У этого... приводов в милицию полно за агрессивное поведение и хулиганство. Все знали, он неадекватен и опасен! Но молчали! И врачи молчали! Сын такого человека не может быть «плохим». Невыгодно!

— Мрази.

— Мне мои друзья сказали, все костьми лягут — но он по этапу пойдет, — глаза женщины вспыхивают. — Ему на зоне не жить! Не жить! Сдохнет в мучениях!

— Сдохнет.

Мы молчим. И это молчание питает больше, чем тысячи слов сочувствий и соболезнований. Тождество горя. Туманность будущего.

Я ухожу так же без слов.

Не верю я в помощь друзей Анны Павловны. Всем насрать на отставного майора. Будет так, как решит власть, чтобы накормить западный истеблишмент. Миллион рублей должен был скрасить горечь от утраты и заткнуть нам рты. Мне срать на деньги.

Каждый день собственными руками я спасал жизни людей, веря, что поступаю правильно. Каждый гребанный день я бился со смертью один на один, вытаскивая с того света пациентов и не задавая вопросов, кто они.

И я хотел, чтобы мои коллеги-психиатры или полиция, на содержание которой я плачу налоги, заботились о жизни моего самого дорогого человека. А не смотрели на богатство или властность родителей всяких мерзавцев, которые так легко и спокойно отбирают у нас самое драгоценное. Сколько всего жертв, помимо тех, кто остался лежать на асфальте перед магазином «Щука»? Сколько их реально? Анне Павловне незачем жить. Ее душу линчевали и выкинули. Пенты покрывали сына шишки, психиатры плясали под звон монет. Мне плевать на их проблемы, плевать на их обстоятельства — они не выполнили своего долга. Никто из них.

Тебя нет.

Нет и меня.

Из-за них.

Я не хочу больше никого спасать. Веру выдрали вместе с грудной клеткой.

Клянусь доброжелательно относиться к коллегам.

Суки.

***

— Я в полном порядке, мам, — уверяю мать по телефону. Сбрасываю. Она переживает, но прошло сорок дней, все ждут моего возвращения. Они так и не поняли, что ты жива. Поэтому я не езжу на могилу — тебя там нет. Каждую минуту вспоминаю тебя: смех, ужимки, ласковый шепот. Единственное — не могу вспомнить лица. А на фото смотреть не выходит. Физически, так бывает. Блокада сознания. Но не было дня, чтобы я не пытался снова мысленно нарисовать твой портрет.

Он дал интервью.

«У меня было тяжелое детство. Отец пил и бил мать. Я убегал по велению голосов».

Мне похуй на его тяжелое детство.

Отец лишился обеих ног на производстве, когда я был младенцем. Мать — медсестра, корячилась на трех работах. В сорок у нее нашли рак. Повезло — вылечили. Но это все равно пороховая бочка. С детства меня учили рассчитывать только на себя, помогать и любить работать. Мальчишкой я продавал газеты у метро, а на заработанные деньги покупал отцу мази от пролежней. Я его купал, одевал и помогал во всем. И не было времени подумать хорошее у меня детство или плохое. Когда я поступил в институт, то верил в профессию. Лечить людей и жить для людей — достойное дело достойного человека.

Молодое поколение от души поржет.

Ничего.

Больше не верю.

После того, как на одноименном ток-шоу госпожа прославленный московский психиатр смела защищать ублюдка, говоря, что во всем виновато общество — не верю ни во что. Теперь я полагаюсь только на себя.

Интересно, ей заплатили больше миллиона рублей?

Даже дедов старый телевизор стал барахлить после такой наглости.

Клянусь действовать исключительно в интересах пациента независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств.

Они все отступили от клятвы.

А я верил.

Идиоты всегда верят.

Мне захотелось жить. Назло.

***

— На Кавказе принято мужчинам в траур не брить бороду. Пока мужчина с бородой, он скорбит, — говорит Виталий К. в одном из интервью.

Мне стала близка горская традиция. Мой траур вечен. Пусть борода не как у Виталия, но местных я пугаю во время утренней пробежки. Наверное, не только бородой.

Тело должно быть сильным. Это необходимо.

Я так решил.

Никакой водки и колес.

Ясность сознания — часть плана.

Сначала бегал несколько кругов по периметру поселка, потом соорудил в лесу турник, на одной из яблонь — самой крепкой — я повесил боксерскую грушу для укрепления рук. Спорт забивает время, лишает мыслей. Я считаю, мне не надо ни о чем думать. Только о тебе, ведь о тебе забыть невозможно.

Никогда прежде я не был столь подтянут и крепок.

Я всецело отдавался призванию — спасать людей.

Теперь я бегаю и подтягиваюсь. Мне не надо никого лечить. Надо сказать, это намного проще. Я даже закрыл глаза на создание фан-клуба этого ублюдка. Жалеют. Восхищаются. Разделяют «философию». Ничего.

— Мир ебнулся, в этом клубе дети и полоумные бабищи с недотрахом, — Жан в красках высказывал негодование. Снова навещал. Немного удивился переменам: отсутствию водки и моему цветущему виду. Даже спросил — не случилось ли чего.

Попросил больше не приезжать.

Дети. Бабищи с недотрахом.

Ладно, бабищ я могу понять. В России исторически женщин больше мужчин, отсюда и вывороты души. Но дети!

***

— Андрей? — ты держишь меня под руку, жмешься.

Прошлое лето. Городской парк возле дома. На тебе легкое ситцевое платье с японским рисунком, ткань пляшет и извивается на ветру. Волосы растрепались. Тебе так идет небрежная естественность.

— М? — поправляю одну из непослушных прядей, озорно прикрывающую твои глаза.

— У нас будут дети? — улыбаешься, но почему-то смущена.

— Если захочешь, — отвечаю, а сам просто любуюсь тобой.

— А ты не хочешь?

— Смотря от кого, — я важно поднимаю голову, а ты обиженно дергаешь меня за руку в попытках вырваться.

Не пускаю. Подхватываю за талию и кружу в воздухе. Ты что-то кричишь про трусы и прохожих.

— С тобой точно хочу, — киваю, возвращаю на землю и, прижав к себе, целую в губы.

— А кого хочешь? — ты непослушно прерываешь поцелуй и продолжаешь атаковать вопросами.

— Мальчика или девочку?

— Конечно, сына.

— Ты дурак! Девочка лучше. Она будет, как я!

— У меня уже есть ты, второй такой не надо.

— А я хочу дочку!

Хорошо, что мы не успели.

Раньше я жалел, что нет никакого напоминания о тебе. А теперь мне все равно. Мне не нужны дети. Если я захочу разочароваться — я прочту газету. Тебя не повторить и не скопировать. Таких больше нет. И меня нет. Какие дети? Чьи?

Чьи, блять, дети!

Я всю жизнь боролся со смертью, а люди устроили фан-клуб убийце. Герою. Расстрелял невооруженных людей, среди них такие же дети, вот он героизм новой России!

Спасать?

Идите нахуй.

С каждым днем все яростнее становились тренировки, стремительнее приближался час суда. Секундная стрелка судеб гнала без остановки, тасуя карты людских поступков. Я торопился. Соорудил копье из дедовых инструментов, которые нашел в сарае. Начал отрабатывать броски: метал на дальнее расстояние, высчитывал и просчитывал каждый миллиметр. Вскоре я мог попасть в цель на стене собственного дома с закрытыми глазами. Старые доски оказались прекрасной мишенью, мысленно я мог прочертить прутья камеры. Точность, сила рук и владение собой обеспечивали идеальное попадание.

— Ему грозит всего десять лет, — заупокойным голосом произносит Анна Павловна. А потом тихо плачет в трубку.

— Не грозит, — сухо отвечаю я. — Вы мне обещали план зала судебного заседания и ширину прутьев уточнить.

— Андрей, зачем тебе? — голос дрожит.

— В моей профессии нужна точность. Вы узнали?

— Да.

— Заеду, заберу.

Она ни о чем не спрашивает. Отдает конверт, пристально смотрит.

— Купи парик, — наконец выдыхает женщина, — за родственниками там смотрят особенно внимательно. Твоя затея нереальна.

— Нереально почувствовать послеродовой разрыв матки за секунду до оного и спасти женщине жизнь. А я видел это собственными глазами. Поэтому не стоит.

Анна Павловна кивает.

— Подашь знак. Я изображу сердечный приступ. Это оттянет внимание на меня.

— Анна Павловна! — протестую.

— Хавалку хлопнул и вперед, — хватка отставного майора просыпается. — Будешь барагозить или в отказную уйдешь — сдам. Меня не устраивает десять лет или клиника. Я не мандой звезды зарабатывала, чтоб бывшие коллеги теперь волосатый зад демонстрировали. Крысят твари. У меня никого кроме сына не было. Я бы и сама, да сил мало. Свое дитятко никому обижать не позволю. Никому! Богом клянусь!

Клянусь постоянно совершенствовать свое профессиональное мастерство.

Пробьет ли копье грудную клетку?..

У каждого личные насущные вопросы.

***

Ты давно не приходила. Боюсь, память сотрет те мелочи, связанные с тобой, которые я так любил. Твой запах. Как ты причесываешься или говоришь по телефону. Как цокают твои каблуки по площадке, и я знаю, что в следующую секунду ключ провернется в замочной скважине, и ты влетишь в квартиру, небрежно скинешь босоножки, бросишь «Привет! Дюша дома!» и убежишь на кухню за любимым сыром с хлебцами.

Как долго я отучал тебя от привычки не мыть руки сразу по приходу с улицы! А ты капризничала и слушать ничего не хотела о «дурацком» стафилококке. Называла «мистер доктор-зануда» и лезла целоваться. Всегда знала, чем меня подкупить. Я не мог на тебя сердиться.

Один раз поссорились из-за Варьки. Ты ей рассказала, что я вместо носков разбрасываю трусы. Как я разозлился! Накричал. А ты заплакала. Идиот! Расскажи хоть всем абсолютно все про меня! Только вернись!

Вернись.

Не оставляй меня хотя бы в памяти. Мне не справиться без тебя.

Едва не сорвался, но вместо этого поехал выбирать парик и трость. Закупился. Потом до рассвета возился с тростью. В итоге соорудил копье. Лезвие я обмотаю тряпкой и так войду в зал суда. Длинные рукава костюма скроют подозрительные неточности. Лишь бы трость выдержала.

Попробовал.

Немного сместился центр тяжести. Все же я тренировался с более тяжелым вариантом «копья». Стал волноваться. Руки не слушались — мазал мимо цели. Злился и опять промахивался. Потом плюнул, выругался смачно от души — стал попадать.

Но процентное соотношение внушало тревогу.

— Я справлюсь, — твердо сказал сам себе.

На первой операции я нервничал сильнее — от меня зависела жизнь Человека. Но справился.

Убивать легче.

Иногда сомневаюсь, что я был врачом.

Существовала ли жизнь до этого момента?

Не плод ли больного разума?

Я повторял сотни раз:

Клянусь проявлять высочайшее уважение к жизни человека, никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии.
Клянусь проявлять уважение к жизни человека.
Клянусь!

Я смотрел на собственные руки и не верил в реальность происходящего. А еще я испытывал огромное чувство вины: перед родителями, коллегами, пациентами, всем миром.

Отступить от клятвы, попрать святое то, во что верил сам.

Невозможно!

Ведь я не убийца.

Руки даны человеку, чтобы созидать. Растить пшеницу, печь хлеб, писать книги, лечить людей. В какой-то момент все эти простые и важные вещи перестали иметь значение.

Разве задумывался ублюдок с дробовиком, имеет ли он право? Нет.

Тогда почему задумываюсь я?

Клянусь посвятить свои знания и умения предупреждению и лечению заболеваний, сохранению и укреплению здоровья человека.

Потому что я — врач.



— Жан! — окликаю в трубку и слышу сонное ворчание товарища.

— Андрей! Что случилось? Ты в порядке?

— Да.

— Бляха-муха, пять утра! — слышу Жан чертыхается и ворочается.

— Прости. Сегодня суд, не могу спать, — я сижу на крыльце и встречаю рассвет. В теле странное нездоровое возбуждение.

— А ну да...

— Как думаешь, этот говнюк — человек? — жмурюсь на первые лучи солнца.

— Нет, брат, он не человек. Таких убивать надо! — сонно бормочет Жан, но старается поддержать разговор. Понимает, каково мне, наверное.

— Ты бы убил? Ну, например, окажись он на операционном столе — спасать стал бы?

— Какие-то странные вопросы!

— Жан!

— А?

— Зурна. Ответь, а? — давлю на него.

— Не знаю, стараться я бы точно не стал, — Жан помолчал, а потом добавил: — Ему дорога в Ад, я бы ему помог попасть по назначению.

— Спасибо.

Отключаюсь и выбрасываю телефон в траву, мокрую от ночной росы.

— Клятва — не гарантия против человеческого фактора, — хмыкаю и иду в дом.

Клянусь: в какой бы дом я ни вошел, я войду туда только для пользы больного, будучи далек от всего неправедного, пагубного и несправедливого.

***

Суд. Слишком душно, слишком много народу, журналисты толпятся у входа — заседание не закрытое, но в зал все не поместятся точно. Стараются урвать информации для новостных репортажей, запечатлеть боль, как можно больше боли и нарезать в буквенные колонки.

Я в светлом парике, в черном костюме и с тростью. Воздуха не хватает, но тело бьет нервный озноб. Надо привыкнуть к обстановке. Попадаю в кадр вместе с остальной толпой. Но едва ли во мне сегодняшнем кто-либо узнает хирурга городской больницы, чью жену застрелил подсудимый. Я сам себя не узнаю.

— Он жертва жестокого обращения! — доносится откуда-то со спины бабий визг.

Пикет. Кучка больных на голову фанаток с рисованными наспех фломастерами плакатами. В словах ошибок больше, чем букв.

— Он душевнобольной! Его надо пожалеть, а не сажать! Изверги! У него трудное детство!

Какая-то бабка ввязывается в потасовку с полоумными пикетчицами. Пенты лезут разнимать, впрочем, несильно удерживая бабусю. Авоська с банкой угождает прямо в нос разошедшейся мадам. Кровь, истерика — привод в полицию.

Он душевнобольной.

Да. Мы все сошли с ума.

Давно и необратимо.

Действующий УК РФ предусматривает уголовную ответственность медицинских работников за следующие виды профессиональных преступлений: неоказание помощи больному (ст. 124).

Раз он болен, я должен помочь ублюдку. Говорят, если есть страшный суд — он лечит. Мой святой долг сделать все во спасение пациента. Все! Если для него единственное верное решение — смерть, я обязан ему ее обеспечить в надлежащем порядке.

Не признаю себя виновным.

Я обезумел от горя.

Пускай теперь судят меня, и толпа бесноватых почитательниц выкрикивает мое имя. Тупость безгранична, но неизвестно, что безграничнее: она или человеческое равнодушие. Наше общество и есть Ад. И я сгораю во власти изнуряющего пекла.

Все расселись по местам. Я нарочно занял место в дальнем ряду. По диагонали от камеры, чтобы метать копье было удобнее.

Судья, секретарь, конвойные пенты. Выводят заключенного. По залу прокатывается шепот. Кто-то громко плачет, мужчина выкрикивает оскорбления в адрес «подозреваемого». Они так его называют. Суд накладывает штрафные санкции на объятых горем людей. Как предсказуемо.

Я снимаю парик.

От него толку ноль, борода все равно черная. Только лишнее внимание привлеку. Сжимаю трость, постепенно спуская ладонью тряпку с лезвия. Человек рядом напрягается, ощущаю всем существом. Нервы сводят скулы.

Они снова несут бредятину о тяжелом детстве. Слишком много пустых нелепых фраз. От них смердит гнилью.

Взгляд на ублюдка.

Он сидит на скамье за прутьями в наручниках и, обводя взглядом зал, скалится.

Скалится! Такой гордый и уверенный в собственной безнаказанности.

Наши взгляды встречаются, цепляются. Пара мгновений, и на его губах рождается усмешка. А я вдруг отчетливо понимаю, что справлюсь. Это мой святой долг. То, ради чего, наверное, и стоило родиться. Теперь я сознаю, что не хочу метать копье. Нет! Жажду видеть взгляд гаденыша, когда острие вспорет его тело, разрежет ткани и проскользнет внутрь. Я хочу видеть, как он умирает!

Я кашляю намеренно громко.

Анна Павловна сидит во втором ряду на моей половине зала. Она вздрагивает, вижу, как напрягается грузная спина женщины. Она ждала, не верила, боялась. Медля долю секунду, Анна Павловна оглядывается. Ищет глазами. Я снова кашляю.

Увидела.

Леденящий у нее взгляд. Безумно отчаянный.

Я киваю. Женщина прикрывает глаза, а потом резко вскакивает и обрушивается с дикими воплями на подсудимого, вспоминая все возможные ругательства, которые щедро набрала за годы практики в милиции. Судья стучит молотком, начинается суета. Анна Павловна хватается за сердце и начинает вскрикивать, вполне натурально имитируя отход в мир иной. Жадные до зрелища зрители повскакивали с мест. Пенты метнулись к «умирающей». Некоторые родственники погибших не выдерживают и кидаются на судью. Требуют справедливости. Теперь и конвоиры лезут в гущу разнимать. Отступают от правил - оставляют клетку без надзора. Идиоты. Им бы только дубинками помахать, избить людское самоуважение, удовлетворить жажду власти. Их ошибка - моя удача. Сам подсудимый поднялся, прижался к прутьям, смотрит и посмеивается. Кто-то требует вызвать скорее врача.

Врача.

Все его требуют. Зависимые, жалкие, трусливые. Врач «должен» по умолчанию, но что должны все остальные?

Понимаю — время пришло.

Срываюсь с места, направляя копье под удар. Мне жизненно необходимо подойти как можно ближе. Я должен! Точно так же я был должен остановить кровотечение, зажать артерию, сделать аккуратный шов.

Иду по людям. Они ни черта не понимают, не осознают, слишком быстро — доля секунды. Я хорошо знаком с ценностью времени. Когда на счету каждое мгновение — большое умение отключить волнение и действовать четко и ладно. Но они этого не знают! Они не держали чужую жизнь в руках.

Из записок военного врача: Иногда спасая жизни, мы невольно становимся палачами для других. Боткин разжаловал врача, отказавшегося лечить вражеского офицера.

Я не хотел быть палачом.

Моя детская мечта: «Научиться пришивать людям без ног новые, чтобы отец снова мог ходить».

Облегчать страдания, унимать боль, спасать, быть опорой и защитником — мои установки. Никогда не думал, что придется убивать. Обагрить руки кровью не ради жизни, а во имя смерти.

Что ж...

Перед лицом своих Учителей и сотоварищей по великой науке и искусству врачевания, принимая с глубокой признательностью даруемые мне права Врача, торжественно клянусь: чисто и непорочно проводить свою жизнь, творя милосердие и не причиняя зла людям.

Я стану клятвопреступником. Но кто знает, сколько людей и сколько душ сейчас я спасаю.

Достигаю клетки. Мразь поворачивает голову, видит меня, но не успевает среагировать, слишком поздно. Я хватаю его за рукав спортивной куртки, дергаю на себя, ударяя о прутья.

— Мне похуй на твое трудное детство! Понял, уебище?! — копье вонзается ему прямо в горло. Отточенным движением руки я проворачиваю трость, чтобы лезвие рвало мягкие ткани. — У тебя нет оправдания.

Н.Е.Т.

Фонтан крови бьет во все стороны. Приговоренный хрипит, извергая из глотки новые потоки, пока не умирает. Я выпускаю и рук копье, крики, шум падающей мебели и паника накрывают волной отрешения.

Я медленно опускаюсь на пол, устало прикрываю глаза.

Нет сил.

Проваливаюсь в болезненную тишину. Звуки мира живых теряются, будто я погружаюсь вниз, под толщу воды.

Приди ко мне. Ты так нужна.

И ты приходишь...

Отчетливо слышу за спиной легкие шаги босых ног. Я улыбаюсь со всей горечью и тоской, которые скопились за время, пока тебя не было рядом.

— Не оставляй меня больше здесь.

— И ты меня не оставляй одну! — тихо шепчешь, наваливаясь сзади.

Твои мягкие ладони накрывают глаза. По телу расползается тепло. Становится до безумия уютно и так долгожданно! Откидываюсь сильнее — ближе. Длинные золотистые волосы спадают на плечо, щекоча шею. Я больше не ежусь, мне страшно засмеяться — вдруг наваждение развеется. Не надо! Хватаю тебя за запястья, жадно целую ладони, зарываясь лицом в их нежность. Я так скучал! Тебе весело, все время весело. Снова смеешься в голос, рассыпая по миру свою извечную легкость — такую искреннюю, ребячески наивную. Обхватываю, затаскивая на колени, прижимаю к себе. Ты все не унимаешься и хохочешь, крепко держась за мою шею.

— Смотри не урони! — весело говоришь ты.

— Никогда!

Беру твое лицо в ладони. Золотистая гладкая кожа, немного вздернутый нос, утонченно пухлые губы, которые делают лицо немного по-детски удивленным. Как и глаза: гипнотически зеленые, вечно широко распахнутые с бесовским огоньком на дне. А на лбу между бровей капризная складка. Ты у меня вредина. Теперь я вспоминаю все. И маленькую родинку на правой щеке, и на виске незаметный шрам от ветрянки. Я знаю каждую твою черту. И не забуду никогда. Потому что — ты моя жизнь. Без тебя я не существую. Я пустой, как марионетка, обреченный играть тысячу ролей. Не отпущу.

— Ты больше меня не потеряешь, — произносишь тихо, обжигая губы дыханием.

Прижимаю крепче. Счастье.




12.05.2013 – 5:52