С тех пор, как Земля вращается вокруг Солнца, пока существует холод и жара, буря и солнечный свет, до тех пор будет существовать и борьба. В том числе среди людей и народов. Если бы люди остались жить в раю, они бы сгнили. Человечество стало тем, что оно есть, благодаря борьбе. Война — естественное и обыденное дело. Война идёт всегда и повсюду. У неё нет начала, нет конца. Война — это сама жизнь. Война — это отправная точка.(с) Адольф Шикельгрубер

На планете «неважно какой» шли ожесточенные бои за землю и королевскую волю. И не было кровавым морям конца и края. Небо заволокла пелена копоти от взорванных снарядов, землю обезображивали шрамы битв, а животные давно сошли с ума под гулом бомб. Но люди не желали унимать разгул распрей и жестокости. Сотнями они падали на землю, осыпаясь листьями с Древа Жизни. Север шел на Юг, а Юг на Север, и в точке их столкновения распускались алые цветы пожаров. Короли сменяли друг друга на манящих властью и драгоценными камнями тронах. А война не прекращалась, хотя все давно позабыли о причинах и смысле кровопролития. Привычка.

И на этой войне уже давно все потеряли собственное «я», заведенными солдатами выполняя механические действия: спать, есть, перезаряжать, убивать.

Два молодых генерала тоже почти стерли грани личностей, вдыхая порох забвения. Но они еще помнят об идее, еще держат курс. Они обязаны. Ведь они враги. Лучшие. И служат ориентирами друг для друга. Дороже соратников, ближе братьев, интереснее трактатов о военном деле. Но один из них должен умереть. Неизбежно. И каждому из них жаль.

Но приходит время жеребьевки судьбы. Она неумолима. Северяне изобрели новое оружие, и смят карточным домиком флот Юга, и лежат в землянках, остывая, юнцы, и превращена в комки жеваного железа некогда грозная техника. И вот враг у палаточного городка южан рвет, сжигает, уничтожает живое. Знамена втоптаны в пыль и грязь, грустно смотрит с них солнечный лев немым укором проигравшим.

Молодой генерал Юга сжигает карты, в огне ловя черными глазами отблеск недавних побед. Пламя жрет и перелистывает лист за листом. Так уходит прошлое – навсегда. Будущее напишут северяне, теперь они хозяева правды. Генерал хватается за голову с досады, сжимая пальцами кудри черных волос. Ему горько, но не стыдно. Совсем не стыдно проиграть достойному противнику. Врагу, которого уважал больше собственного короля. Он почти рад. Конечно, генералу хотелось вернуться домой на белом коне победителя. Ласкать жаркими ночами жену, наслаждаться почестью и славой, передать свои знания потомкам. Но кто сказал, что северному генералу хотелось этого меньше?

- Вы взяты в плен, - сообщает стальной голос чужеземного солдата.

Генерал понимает, что песочные часы его жизни почти завершили свой временной цикл. Он кивает, полный достоинства, окидывает в последний раз палатку печальным, но твердым взглядом и отдает судьбу в руки победителей.

Пленных везут прочь от лагеря в больших грузовиках с брезентовыми тентами. Людей мотает из стороны в сторону, добавляя к нервной тряске еще и физическую. Мольбы, слезы и стоны отчаяния вызывают в сердце генерала боль. Он не смог привести своих людей к победе. Ответственность бичуется совестью. Но честь спокойна. Поэтому генерал молчит. Он идет на смерть, понимая ее необходимость, и даже жаждет ее. Таков закон всех войн. С начала времен.

Их привозят в лагерь, заставляют встать в шеренгу, поторапливают тычками прикладов в спины. Генерал выполняет приказы чужих командиров. Он стойко и доблестно принимает судьбу проигравшего. Давний визави выходит к пленным в лучах закатного солнца, обрамляющего и поджигающего его фигуру ослепительными золотыми лучами, отраженными от светлых волос и пуговиц кителя. Генерал Севера рад лицезреть боевого оппонента, он почти улыбается. Почти – ибо совсем не к месту радость встречи.

Они сдержанно кивают друг другу. И теперь генерал Юга не сомневается, что ему позволят умереть с честью. Но стаей черного воронья налетают советники и штабисты. Они покрывают собой сияние генерала Севера, его лицо мрачнеет, а взгляд становится отстраненно пустым. Со стороны видно давление на него, оно ощутимо в воздухе, потяжелевшем всеобщим напряжением. Генерал еще сопротивляется, возражает, но видно, как прогибается его воля сантиметр за сантиметром. И победитель сдается, отступает, устало кивая головой.

Генерал Юга не успевает даже удивиться, как его выдергивают из строя, срывают погоны, заставляют встать на колени и стаскивают мундир. Полностью. Прилюдное унижение и обесчещивание командира – одна из форм полной деморализации противника. Самая действенная, ломающая хребты гордости и самоуважению, но и самая бессмысленная. Надругательство над побежденным противником бесчестно, оно обнуляет победу и делает ее грязной. В это до сих пор верит генерал Юга.

Он верит в это, пока не понимает остро и ясно, что всем наплевать. Те, кто лишит его чести, обступают полукругом, а тот, кто позволяет бесчинство, брезгливо отводит взгляд. Отворачивается, боясь или стыдясь посмотреть. Полные ужаса и сострадания взгляды земляков давят на виски, генерал смущен, ему тоже безумно стыдно. Поэтому он больше не смотрит. Сначала сопротивляется, но тщетно, а потом просто утыкается носом в грязную и пыльную землю, зажмуривается и клянется себе не проронить и звука на потеху врагу. Не получается, боль выдирает первые сдавленные стоны из груди борющегося с ней человека. А потом становится безразлично. Генерал прерывисто вдыхает песчаную пыль. И вспоминает дорогие сердцу земли родного края, залитые таким же теплым, как и здесь, закатным солнцем. Ему больно, но разве сравнится боль физическая с раздирающей душу горечью? Никогда. Потому что ни один мужчина, ни один воин не примет того, что сейчас происходит с генералом. Насилие над волей не лечится временем, его раны глубоки и смертельны. Идеалы генерала рушатся, вся жизнь, полная доблести и веры в главенство чести над поступками военных людей, сводится на нет. У него отнимают веру. И больше ничего не остается, кроме глухого и бездонного отчаяния. А ведь он просто хотел умереть, но умереть достойно. И вспоминая об этом, генерал протестно ревет и с остервенением и досадой сжимает в ладонях песок.

Все заканчивается с заходом солнца. Обесчещенный, абсолютно нагой бывший генерал Юга распластан на остывающей земле. В голове больше нет мыслей. Он просто тяжело дышит и часто вздрагивает всем телом. Звук приближающихся шагов заставляет насторожиться и прислушаться. Потом тело вдруг накрывает китель. Чужой. Становится тепло. Генерал Севера опускается на корточки, его взгляд отягощает сожаление. Но подобная жалость оскорбляет еще сильнее. Южанин морщится, хочет выругаться, но получается лишь протяжный обреченный стон. Сейчас бывший генерал противен сам себе. Но когда ладонь некогда уважаемого противника ложится на кудрявую голову, принося внутреннее смятение нахлынувшим потоком омерзения, он пытается вскочить и теряет сознание, срываясь в глубины безмятежного мрака.


***


Примостившись на огромном белом камне, Махатма Ганди задумчиво смотрит в морскую даль. Легкий бриз ласкает кожу и раздувает льняные одежды. Полуденное солнце проникает в каждую морщинку на усталом и чуть ироничном лице старца, рисуя на нем умиротворение. Махатма Ганди поправляет очки и тяжело вздыхает. Он погружен в мысли и, кажется, размышляет о чем-то великом и вечном, о том, что открыто сейчас только ему. Шум прибоя убаюкивает слух, наполняя разум если не вселенским, то насущным покоем. И так же неподвижны и безмятежны ноги в сандалиях, на которых отпечатком эпох лежит вековая пыль, сковывая пальцы непоколебимого старика.

Рядом, топча морскую гладь и поднимая брызги, в древней маске с алыми перьями танцует Дадзай Осаму. Можно подумать, мужчина сошел с ума, но нет, он исполняет старинный ритуальный танец воинов Японии. Пот блестит на белой коже, а Дадзай не устает повторять движение за движением, неукоснительно следуя известной только ему логике.

Внезапно Дадзай срывает маску и направляется к Ганди:

- Скажите, мы можем что-то изменить? – почти надрывным тоном выпаливает он и из-под густых бровей хищно смотрит на старика.

Махатма спокоен. Он неопределенно качает головой, будто пытаясь осмыслить вопрос, а потом поворачивает голову к писателю и, растягивая губы в подобии улыбки, тихо произносит:

- Смотря «кто» мы и «что» нам предстоит менять.

- Мы – творцы! Менять людей и мир вокруг, - полный воодушевления напористо проговаривает Дадзай Осаму.– Нам дано изменить обыденную реальность? Создавая произведения искусства, давая людям надежду словами, можем ли мы поменять их?

Махатма Ганди хмыкает, его взор снова задумчиво обращен на морскую даль. Но отчего-то еще печальнее становится всегда ироничный взгляд.

- Кто знает, – шепчут морщинистые сухие губы старика. - Пробуй.

Ганди хочет ответить правду, ту саму истину, которую хранит целую вечность в сердце. Он бы желал открыть секрет, давшийся ему слишком высокой ценой.

«Мы ничего не меняем, – произносит в мыслях старец. - Мы просто переводим реальность на новый виток спирали существования. Открывая одну истину, порождаем сотни новых загадок, еще более сложных и не разрешаемых, чем предыдущие. Мы ничего не можем изменить».

Но Махатма Ганди понимает, что Дадзай Осаму слишком неистов и силен для того, чтобы стать жертвой клыков ненасытного разочарования. Еще не пришло его время, и пока писатель может пытаться делать то, что никогда и ни у кого не получалось. Но каждый имеет право, и Дадзай сейчас прекрасен в этом стремлении. Слишком рано для правды.

Поэтому Махатма Ганди молчит и задумчиво топит печаль взгляда в морском полотне. А ласковые солнечные лучи гладят его кожу, лишая разум горечи сомнений.


***


Бывшего генерала Юга перенесли в шатер. Он бредил. Ему снились бескрайние поля ржи родной стороны. Он бежал босиком сквозь зреющие стебли, и колосья мягко касались ладоней пышными, как ресницы южанок, головами. Генерал был свободен и счастлив. Дышал свежим, убаюкивающим странное смятение в груди, воздухом. Иногда ему чудились луга, залитые теплым светом, вспыхивающие полевыми цветами: желтыми, красными и фиолетовыми. От обилия красок голова шла кругом, словно в хмельном опьянении. Генерал срывал травинку, закусывал зубами, смакуя вкус свежей зелени, и падал в траву, которая щекотала лицо. А над головой простиралось лазурное небо с густыми ватными облаками, как в калейдоскопе меняющими форму. Мужчина ощущал свободу всем своим существом. И он действительно был счастлив так, что радость переполняла сердце, и он заливался смехом. Генерал был дома: в тепле, уюте и беззаботности. А потом со стороны севера слышались громыхающие залпы орудий.

Мир рассыпался и уносился прочь, как песок по ветру. И тогда бывший генерал Юга просыпался - липкий от пота, на противных ему простынях, в военном шатре цвета хаки. Реальность ударяла со всей присущей ей жестокостью по скованным пленом нервам. Хуже всего бывало, когда приходил генерал Севера. Он садился на стул рядом с кроватью и молчал. Южанин не мог выносить присутствие бывшего врага, а жалость в синих глазах резала хуже штыка. И бывший генерал отворачивался к стене.

Северянин не заговаривал, он мог часами неподвижно сидеть у постели, а потом так же бесшумно уходил, лишь задерживаясь у выхода на несколько секунд, чтобы бросить взгляд на съежившуюся фигуру некогда сильнейшего врага.

Но для генерала Юга такие посещения оборачивались настоящей пыткой. Он хотел умереть, просто умереть. Ему не давали: предусмотрительно забрали из шатра все острое, любые «опасные» предметы, а порвать простыню и повеситься не хватало сил.

Зачем продолжали мучить? Что еще хотели получить от уничтоженного человека? Бывший генерал не знал, не понимал и отказывался принимать. Как и не был способен уместить в голове один, не перестающий пульсировать в мозгу вопрос: зачем северный визави так с ним поступил? Ведь они уважали друг друга, не раз сталкиваясь в переговорном процессе, открыто выказывали почтение. Искреннее, как казалось южанину. Ошибался? Едва ли. Но тогда почему?

Между ними существовало живое и честное соперничество за роль лучшего стратега, они вели шахматную партию на полях сражений, соревновались интеллектами и умениями. И силы были равны. Как можно предать позору, сродни наказанию для трусов и предателей, достойного себя? Разве самолично не унизишься! Даже если советники принуждали, нет оправдания бесчестному поступку. Это слабость. Постыдная, непростительная и глупая.

Спарринг закончился логичной победой одной из сторон. Честно. Естественно. Но разве есть повод отнимать у проигравшего самое ценное – честь, втаптывая в грязь его человеческое достоинство?

Именно от вороха подобных мыслей у южанина все чаще болезненно клокотало в груди, и дышать становилось тяжелее. Непонимание давило. Его унизили и лишили важнейшей вещи – права с гордостью называться человеком. Он стал никем. Растерзанное и изувеченное тело больше не хранило сильный и благородный дух, который был разбит на куски и опозорен на грязной земле человеком, которого генерал уважал больше других.

Горечь становилась все глубже и обреченнее. Генерал не знал, что его ждет, как и не знал, сколько времени он провел в шатре. Он мало пил, старался не есть. Смотреть на себя и касаться тела стало противно. Лучше всего было лежать лицом вниз. Спокойнее. Но тогда его тормошили и принуждали принять пищу. Прикосновения к телу ввергали в панику, поэтому бывший генерал Юга предпочитал забывать об остатках гордости и идти на уступки: насильно есть принесенную пищу. Хоть немного, лишь бы не трогали. Только бы не прикасались!

Время превратилось в бесконечное число часов и болезненное ожидание не менее мучительных визитов генерала Севера. Бывший командир Юга, прислушиваясь к себе, с ужасом обнаруживал, что внутри отвратительным жгучим чувством тлеет страх. Он начал бояться этого человека. И тогда южанин проклинал себя. Он сжимал руки в кулаки и мотал головой, заставляя не думать ни о чем, просто выкинуть ранящие мысли из головы. Иногда получалось.

Реквиемом по душе звучали выстрелы за окном. Бывший генерал понимал – расстреливают его людей. Казнят и ставят точку в многолетней истории. Невольно вспоминались горящие свитки, как наяву слышался треск огня, пожирающего листы и придающего забвению «их», сотканную из южного ветра, правду. Мужчина видел картину так ясно, будто на мгновение прошлое всплывало явью перед глазами. Мираж терзал. И сразу накатывала тупая режущая тоска, нестерпимая и гнетущая. Тогда генерал выл отчаянно, громко и безумно. Просто выл, не в силах выразить иначе собственных рвущихся в мир эмоций.

Он выл, и всем в лагере становилось страшно. Даже победителям, хотя они и себе-то не отваживались признаться, торопливо подавляя нервный озноб. В такие моменты у генерала Севера тряслись руки, он замирал над бумагами, позволяя чернилам капать с пера и заливать исписанные листы. Он был честен перед собой – ему тоже хотелось выть.

Стоило только окрепнуть, как плененный южанин попробовал выходить. Ему принесли вражескую одежду и приглядывали за каждым шагом. Но бывший генерал редко покидал шатер и всегда ночью. Ему было страшно и до омерзения стыдно попадаться на глаза собственным подчиненным. Пленных стало заметно меньше, но все же мужчина не мог позволить себе «роскоши» дневных прогулок.

Ночь манила тишиной спящего лагеря. Можно было закрыть глаза, погрузиться в стрекочущее пение цикад и глотать прохладный воздух, вычленяя из доносящихся ароматов южные запахи. Однако больше работало воображение, чем здравый смысл. Бывшему генералу отчаянно хотелось домой и забвения. Но отчетливо понимал, что дом он больше никогда не увидит. Никогда.

Генерал вздрагивал от этой мысли и начинал озираться по сторонам, цепляясь взглядом за неровную линию горизонта. Горный хребет делил континент надвое, как и война делит человеческое общество.
Так генерал заприметил утес. Он торчал одинокой остроугольной возвышенностью к северу от лагеря и являлся, скорее всего, завершающей точкой далекого горного ансамбля. Ночью утес казался устрашающе грозным, вставая черной тенью над всем плато. И тогда южанин ощущал неотвратимость судьбы, и, несмотря на ее печальный оттенок, он с долей радости ожидал встречи с ней.

До утеса был час ходьбы. Учитывая свое состояние, генерал понимал, что добраться туда в ближайшие дни он не сможет. А ссылаясь еще и на особое положение – плен, это будет не так уж и просто. Но решение мужчина принял сразу, как только увидел этого каменного великана, манящего своей холодностью и отстраненностью. И раз цель поставлена – генерал намеревался ее достигнуть. Любой ценой.

Цена потребовалась небольшая. Еще около недели южанин приходил в себя, заставляя проглатывать принесенную еду полными порциями. Визиты опостылевшего визави не прекращались, однажды он даже попытался заговорить со своим пленником, позвав по имени. Но столь нелепо и пошло прозвучали слова, что северянин запнулся, сник и больше не предпринимал никаких попыток установить диалог.

А бывший генерал Юга даже не заметил конфуза врага. Он и имя-то свое забыл, стер из памяти, как и всю прошлую жизнь. Теперь реальным был лишь утес и страстное желание там очутиться, поэтому на северянина, некогда столь уважаемого и доброго противника, мужчина перестал обращать внимание. Его более не ранили визиты – он сделал вид, что их нет. С той же самой уверенностью отрицая, с какой еще месяц назад покорял и завоевывал стратегические цели.

Генерал умел становиться упертым, непоколебимым и решительным. Особенно решительным. Именно благодаря этому качеству, поняв, что днем слежки почти нет, он покинул шатер и серой тенью двинулся к намеченной цели – мрачнеющему вдали утесу.

Никому не было дела до одиноко плетущейся фигуры. Едва ли кто-то узнал в болезненно блеклом призраке человека прославленного генерала Юга, того самого, которого северяне унизили, обесчестив на глазах у собственных солдат. Вот что уже было вписано в историю. Незримая констатация позора на века покроет книжные листы, если его не смыть.

Генерал это прекрасно понимал. И с каждой новой мыслью он прибавлял шаг, попирая подошвами солдатских ботинок ставшую уже каменистой тропинку. Неожиданно он отчетливо услышал, как его окликнули. Встревоженно обернувшись, он заметил приближающуюся фигуру бывшего соперника. Генерал Севера стремительно нагонял, ощущалась разница в форме.

Южанин быстро прикинул в уме расстояние от себя до вершины и решил, что, пожалуй, успеет. Но идти в гору становилось изнурительно трудно. Камни под ногами срывались вниз, а тело отказывалось подчиниться, источая град пота и награждая отдышкой. Но генерал не сдавался, упорно преодолевал расстояние, разделяющее его с вершиной.

- Постой! – раздалось почти за спиной.

Южанин резко обернулся, и целый шквал камней полетел вниз. От генерала Севера их отделяли каких-то жалких двадцать шагов. Страх пронизывающим уколом дал о себе знать. Но бывший генерал Юга гнал от себя любое свидетельство слабости. Он гордо вскинул голову, взгляды противников встретились. Какое-то мгновение, и северянин заморгал и опустил голову. Стыд читался во всем его облике.

Южанин облегченно выдохнул. Теперь он был уверен, никто не помешает его восхождению. Генерал Севера не станет препятствовать, слишком велика его вина, чтобы он мог командовать или приказывать пускай и своему пленнику.
- Держи дистанцию, - холодно бросил он, не ожидая от самого себя подобной металлической резкости. А потом развернулся и снова продолжил намеченный путь, прислушиваясь к шагам за спиной, которой отчетливо ощущал чужой сверлящий взгляд. По звуку осыпающегося курумника становилось понятно, северянин неукоснительно выполняет «просьбу» пленника. Это успокаивало и придавало сил.

Усталый, но довольный бывший генерал Юга достиг вершины. Он покорил ее вдвоем с извечным боевым конкурентом, тот нагнал совсем скоро. Оба были насквозь мокрые от пота, тяжело дышали и пытались восстановиться после утомительного подъема. Со стороны могло показаться, что это дружеская прогулка, и обоим стало жаль, что так только кажется.

Сердце бешено стучало в груди, и южанин отметил с горечью неистовость пока еще живого органа. Скоро он прервет его бег. Генерал вздрогнул и медленно отошел к краю утеса, буквально за один шаг до обрыва, зачарованно обводя взглядом открывающиеся с вершины окрестности, с этой стороны на удивление не обезображенные войной.

Как же неописуемо красиво вокруг! И как прекрасна жизнь.

Небо серело, чуть заволоченное густыми облаками, роняющими свою тень на простирающиеся по всей равнине поля и луга с неубранными стогами сена. Где-то вдалеке с южной стороны виднелась деревушка, одинокий дымок повествовал о ее обитаемости. Утро – чья-то семья встречала день завтраком. За деревушкой начинались горы, они тянулись по всему горизонту изломанной неровной линией. С северной стороны к ним примыкало небольшое озеро, вода отражала небо и вторила ему мрачностью. Совсем близко, у края утеса, сгрудились серые валуны. От их вида замирало дыхание, и страх подступал к горлу. Генерал Юга на секунду прикрыл глаза, ловя лицом дуновения холодного ветра, нетерпеливо теребящего волосы.

«Как хорошо!» - спонтанно родилась мысль и быстро затухла. Оказалось, слишком больно любить жить. Генерал обернулся.

Безмолвным темным наблюдателем и памятью о случившемся в недавнем прошлом стоял генерал Севера. Он не нарушил дистанции.

Слова терялись на пересохшем языке. Южанин нервно сглотнул и торопливо облизнул не менее пересохшие губы. Он смотрел на своего противника и не решался заговорить, не знал как. А тот, кажется, остолбенел и не в силах был поднять взгляда, продолжая смотреть пленнику под ноги.

- Не надо, - наконец, почти умоляя произнес северянин, поднимая глаза, полные боли и стыда.

Генерал Юга неровно выдохнул, собирая волю в кулак. Разговор не сулил быть легким.

- Не надо? – переспросил он. – А ты смог бы с этим жить? Смог бы спокойно засыпать по ночам, не вспоминая хоть раз, как тебя насиловали на глазах у твоих же солдат? – голос предательски дернулся. Генерал сжал губы, чувствуя, как бешено пульсируют желваки на лице.

- Нет, - тихо признался генерал Севера, он тяжело вздохнул и снова мотнул головой, - но ты мог бы жить.

- Причина? – резко бросил южанин.

- Я не знаю! – теперь и его противник повысил голос, но с надрывом и отчаяньем. – Беги на Юг, собери новую армию! Не все потеряно.

Генерал Юга мотнул головой:

- Сам знаешь, что все. Никто не пойдет за обесчещенным командующим. И моя совесть не позволит делать вид, что ничего не было. Я ведь знаю правду, себе не солгать. Ты опозорил меня, лишил чести. Для меня уже все кончено.

- Нет! – упрямо отказался соглашаться северянин. – Если выстоишь, станешь примером.

- Прекрати напрасную патетику, - устало произнес генерал, - ни к чему, мы не на торгах. Я не хочу тебя спрашивать «как ты мог», хотя… – мужчина на секунду прикрыл глаза, борясь с бурей эмоций, от которых тряслись руки и дергалась бровь, выдавая волнение с головой, - хотя, признаюсь, очень хочется. Я спрошу иное: почему ты, зная, что сам не стерпел бы потерю чести, считаешь, что я могу стерпеть? Зачем ты убеждаешь меня в нормальности позора и бесчестия? Чем я хуже тебя?

Генерал Севера дернулся, его лицо побледнело сильнее прежнего, а в глазах родился болезненный блеск. Мужчина криво усмехнулся и развел руками.

- Не знаю, - шепнул он. – Ты, верно, лучше. Ведь ты бы так не поступил…

- Не поступил бы, - сурово сдвинув брови, честно признался южанин, - я бы подарил тебе смерть с честью. Начни давить на меня со стороны, все равно, лучше лишиться погон, чем унизить того, кого я уважал как равного. Этим я бы унизил и себя.

- А я поступил! – громко выкрикнул генерал Севера. – Какой я плохой, правда? Да я сам себя презираю. Просто они знали! Они знали!

- Что знали?.. – генерал растерянно всмотрелся в лицо противника.

- Все знали. У меня нет другого смысла жить, кроме войны с тобой. С тобой! Все остальные – не то, в подметки не годятся, - северянин снова скривил рот в подобии усмешки и порывисто стал плести слова в новые признания. – Ты стал моим смыслом на этой проклятой войне. Я бы не смог тебя убить. И советники давили именно на сей очевидный для всех факт. Отпусти я тебя, неизвестно, чем бы все кончилось. Ты слишком опасный противник и серьезный враг. А все хотят жить! Все, кроме… меня.

Он замолчал, больше не был способен говорить, нервная дрожь сводила тело, и плечи вздрагивали, не давая сосредоточиться на мыслях. Генерал Юга ждал.

- Если тебя не станет, у меня не будет смысла, понимаешь? – после паузы вновь заговорил северянин, с мольбой заглядывая в глаза собеседника. – Наше противостояние – болезнь, но чудная, полная идеалов и достоинства!

- Его ты растоптал, - через силу проговорил южанин. – А теперь ты просишь меня жить униженным ради собственного эгоизма не потерять смысл жить?

- Прости! Прости меня! – сорвал голос генерал и к изумлению собеседника упал на колени. – Я помогу тебе бежать, но ты будешь жить. Смотри на меня таким, я тоже унижен! Сейчас перед тобой я умоляю тебя жить!

Взгляды мужчин снова встретились. Стыд и отчаяние синих глаз столкнулись с отрешенной грустью черных.

- Поверь, мне на смену придут другие, - с сожалением ответил южанин.

- Но мир не будет уже прежним, да и никто не сравнится с тобой. Ты – мой враг.

- И твой смысл, - кивнул генерал в ответ, - уже слышал. Но нам не дано изменить прошлого. Мы могли только не совершать ошибок. И оба их совершили. Ты уничтожил меня. Человек, которого ты почитал за лучшего врага, мертв. От него осталось лишь жалкое тело, лишенное тобой возможности умереть. Я опозорен, и каждый новый день для меня – память об этом позоре. Ад, на который ты меня и обрек. Я не в силах выносить подобного существования, как и ты, окажись на моем месте. Но все так, как есть. И не может быть иначе. Я уважал тебя, считал, что достоинство и честь для тебя не пустые звуки, что ты никогда не позволишь себе опуститься до уровня необразованных темных солдафонов. А теперь все вдребезги. Все сожжено и стало пеплом. Мы ничего теперь не можем изменить.

Северянин отчаянно закачал головой, но не решился вновь поднять взгляда, только шептал тихие, но отчетливые слова:

- Прошу, извини! Прости…

Взгляд генерала Юга стал снисходительным. Странное чувство торжества разливалось по груди. Он победил. Не на поле боя, а как человек, личность. Оставшись верным себе, принципам и вере в нерушимость идеалов, он вернул себе так жестоко и бессмысленно отнятую честь. Генерал даже пожалел северянина, который под давлением окружения обесчестил себя морально. Сможет ли он жить с этим?

Южанин оглядел жалкого и трясущегося человека, теперь стоящего перед ним на коленях и полного страха лишиться смысла жизни. Он обречен. Если не на смерть, то на скорое изгнание или безумие. Они вели ожесточенные сражения, но не только на полях брани. Нет. Их личности соперничали друг с другом. И, видно, чтобы победить морально, стоило проиграть в войне. Но если честь была спасена, то оставался еще позор. А его смывают лишь алыми реками. Поэтому, чтобы победить окончательно и безоговорочно, стоило сделать один-единственный шаг. Последний.

Генерал оторвал взгляд от преклонившегося соперника и медленно осмотрел бескрайние просторы с печальной, полной досады и горечи улыбкой на губах. Где-то над головой внезапно раздались крики птиц. Задрав голову, южанин заметил ровный клин журавлей. Птицы возвращались домой, на юг, следуя за вожаком и не нарушая идеального построения.

- Домой… - прошептал южанин, опуская голову.

Он прикрыл глаза, жадно ловя ртом жаркий и такой сейчас удивительно сладкий воздух, а потом, преисполненный верой в победу, шагнул назад.


***


Махатма Ганди и Дадзай Осаму медленно шли по береговой линии, поднимая носками сандалий песок. Их силуэты терялись в закатном солнце. Внезапно Дадзай остановился и, скрестив руки на груди, выставил ногу вперед, упрямо и жадно впиваясь взглядом в спутника.

- Но если мы не можем ничего изменить, тогда что? Что мы вообще можем? – с нескрываемым раздражением произнес он.

Ганди был в странном приподнятом расположении духа. Он развернулся вполоборота к писателю и хитро покосился в его сторону:

- Почему вы полагаете, что все ответы лежат на поверхности? – вкрадчиво спросил старец.

- Я хочу знать! И как можно скорей! В чем задача искусства? Любого! Пускай и искусства реформатора!

- В спасении, - тихо с заговорщической улыбкой ответил Ганди.

- Кого спасать?! – ответом Дадзай явно остался недоволен.

- Всех.

- Но меня-то творчество убило!

- Живых, мой друг, живых. У них пока еще есть шанс, - Махатма Ганди положил ладонь на плечо писателя и дружески похлопал ровно три раза.

- Это все демагогия, - буркнул Дадзай, отстраняясь, - кого спасли лично вы?

- Себя. Про остальных я не скажу столь уверенно.

- Проклятье! – почти рявкнул Дадзай, что, впрочем, вызвало у Ганди лишь искреннюю беззлобную улыбку. – Как творчество может спасти вас? Это эгоизм чистой воды! Профанация!

- Искусство на то и искусство, чтобы спасать всех и каждого, не делая никаких разграничений.

- А если оно не спасает?

- То это, по всей видимости, не искусство.

- А что?

Махатма Ганди развел руками, обводя жестом близлежащий берег.

- Песок, - пояснил он.

Дадзай застыл, задумчиво хмыкая и потирая подбородок. А Ганди удивительно легкой и свободной походкой двинулся вперед. Сегодня ему было до невозможного и необъяснимого радостно. Он неторопливо уходил ввысь дорогой Солнца.