Рассел не любил, когда кто-то думал, что знал о нем все. И он не любил, когда его неправильно понимали. А еще он терпеть не мог, когда ему не давали объяснить некоему идиоту, что идиот этот не прав. В общем, капитан Марсов все же поймал новичка Сатурна в душе и остановил, взяв за плечо. Робин дернулся, потом уставился на него, не зная, что говорить и как реагировать. Взгляд у него забегал, ни одного умного слова не вырвалось, парень был полуодет, как раз собирался завязывать галстук. Рассел же был уже при полном параде, так что осклабился, поднял руку, покрутил кольцо в ухе и посмотрел в зеркало искоса.

- Доброе утро.

- Ага, - Робин одновременно застегивал рубашку и тоже косился в зеркало, проверяя, в порядке ли только что высушенная челка.

- Не пойми неправильно, я вчера просто пошутил.

- Да? А, в смысле, я так и подумал, - парень сначала сказал, а потом подумал, что надо бы улыбнуться, но улыбка получилась нервная, чуть натянутая.

- Не парься. Иначе бы ты приложил мне по роже тортом, в конце концов, - рыжий пожал плечами, сунул руки в карманы брюк.

- Это было пирожное, - Робин улыбнулся, сам от себя не ожидав кокетства.

«Не важно» - ответил бы Марс любому другому, но тут решил подкорректировать ответ.

- Ну, да. Ладно, в общем. Друзья? – он протянул ему ладонь, Робин ее пожал, кивнул.

- Конечно.

Сам он был наслышан о нравах в чисто мужских интернатах. До этого Робин учился в смешанном приюте, там «таких» пар не было вообще, но легенды о Стрэтхоллане уже начали бродить, и он испугался, что на него кто-нибудь наедет. Его чуть удар не хватил, когда Рассел его поцеловал, пусть и так безобидно… Но потом он понял, что все еще страшнее, в этом интернате царила какая-то странная атмосфера беззакония при законе. Эта директриса казалась жесткой, строгой и холодной, она воспитывала парней не в страхе, но при кратких, ясных, понятных правилах. И они не нарушали их, они были будто бы одноликой толпой, такими послушными и добрыми, разделенными на команды. Они помогали друг другу, дрались за «своих» с «чужими». Но старшекурсники Робина заставили вздрогнуть, едва он увидел их не на сцене, как на концерте, а в реальности, совсем близко. Они нарушали правила так, что никто этого не замечал, а если директриса и узнавала, то придраться было не к чему. Они были злым, жестокими, отмороженными по-настоящему, причем не нарочно, они не замечали этого сами, и Робину было искренне страшно. Ему хотелось слиться с малолетками, чтобы на него не смотрел ни один старшекурсник, иначе начнется... Ему уже рассказали о Сэнди, о Гаррете, о том, как начинались их «отношения». И он видел, как Гаррет оттолкнул своего «бойфренда» в столовой.

Робину жутко не хотелось влиться в их разборки, которые далеко переходили рамки адекватных отношений. Узнав об их личных «правилах жизни» в интернате, любой взрослый, опытный человек ужаснулся бы хладнокровной жестокости по отношению к другим и даже к себе каждого воспитанника.

За Расселом парень пошел, искренне надеясь, что все обойдется просто дружбой.

А через десять минут они оба стали свидетелями не особо приятной сцены в коридоре, перед столовой. Сэнди все же удалось поймать своего мазохиста, который старался спрятаться даже просто инстинктивно, чтобы не встречаться с заочно брошенным бойфрендом.

- Может, ты объяснишь мне все? – Сэнди лучше выглядеть не стал. Вокруг глаз у него было все багровое, зато белки просто белоснежные, не смотря на расширенные в них сосуды.

- Извини за вчерашнее. Мне лучше сразу было сказать, что между нами все кончено, прости меня, пожалуйста, что я намеренно вывел тебя из себя и воспользовался этим, - выдал Гаррет заготовленную фразу, хотя пока он поворачивался к блондинке, Лайам успел заметить, что Андерсен обреченно зажмурился и шепотом выругался, мол, не удалось избежать откровений.

- Что? – Сэнди моргнул непонимающе.

- Все. Конец, - Гаррет развел руками. – Извини.

- Извини?.. Ты… Это… Ты же… - Сэнди начал заикаться, Гаррет почувствовал раздвоение личности. С одной стороны, ему было смешно и жалко смотреть на эти страдания, а с другой стороны, он представил себя на месте мальчишки и ощутил все прелести самоуничижения.

- Я хотел, чтобы ты сам меня бросил, вот и затеял вчера этот скандал, чтобы ты разозлился. А потом я думал, что ты меня кинешь. А ты не кинул, ты снова полез. В кладовке – извини, я сорвался, прости, - последнее слово он готов был повторять еще миллион раз, хотя оно слабо действовало.

- Пахнет так странно… - заметил Лайам, стоя неподалеку и задумчиво втянув воздух носом. Кермит тоже удивился.

- Да. Как-то… Дождем?

- На улице дождь, - предположил немного ядовито Брэд.

- Да нет, не в том дело, - Лайам покачал головой. Доминик подошел незаметно, встал рядом, скрестил руки на груди и предложил собственную версию.

- Так пахнет апокалипсис, по-моему.

- Как философски, - Эрик хмыкнул.

- Красиво, - согласился Кермит, покосившись на новенького. Тот смотрел на эту картину и почти сам расстроился. Доминик сам себе удивлялся порой, он чувствовал и представлял все проблемы, все эмоции людей, но сам их переживал очень редко.

- Почему?.. – Сэнди поморщился, прижал ладонь к губам, закрывая себе рот, чтобы не сорваться и не психануть. Гаррет сам себя возненавидел, но подумал, что пытать самого себя, вынуждая встречаться не искренне, это то же, что пытать и Сэнди. Пусть один раз психанет, а потом успокоится, все равно жизнь идет, ничто не вечно. И пусть он плачет вот так, вздрагивая, стараясь сдержаться. Странное дело – не краснело лицо, только становились красными глаза.

- Что я тебе сделал?..

- Ничего. Ты с самого начала ничего мне не сделал, - Гаррет наклонился к нему, взял за запястья рук, прижатых к лицу. Сэнди надавил пальцами на виски, чтобы голова не так сильно раскалывалась, а может, чтобы удержать рассудок на месте.

- Ты взбесил меня тогда, помнишь? Разозлил, потому что полез к Трамперу. И я поэтому к тебе полез, просто поэтому. Я не знаю, почему ты в меня влюбился, ну правда, не знаю, извини, пожалуйста, я не знаю, что тебе еще сказать.

- Ты издеваешься?! Ты сам говорил, что любишь меня!

Из кабинета, возле которого эти крики раздавались, вышла мисс Бишоп, она хотела попросить убавить громкость, но увидела выражения лиц собравшихся Нептунов, Марсов и не стала влезать, просто промолчав и остановившись у двери.

- Я не говорил.

- Говорил!

- Ты спрашивал, а я говорил: «Да, очень».

- Ты говорил: «Я тебя люблю»! Ты еще в субботу это говорил! Ты не помнишь?!

- Ты же хотел это услышать.

- Зачем ты врал тогда?! На кой черт было меня обманывать, послал бы сразу!

- Я тебя слал! Я с тобой что только ни делал! Я тебя унижал при всех, я над тобой издевался, я тебя оскорблял, ты думаешь, люди такое терпят?! Я не знаю, что с тобой, зачем ты в меня влюбился, просто перестань! Ты себя обманываешь!

- Ты урод… - у Сэнди даже голос сел, он просто не ожидал такого. – Лицемер, сволочь, тварь!!! Тебе надо было только трахнуться? И все? Да? Зачем тогда ты так долго издевался?!

- Я тоже человек, почему ты думаешь, что я все спланировал и подстроил, заранее?! – Гаррет разозлился в отчаянии. – Я думал, что если не буду соглашаться сразу, то все будет по-другому!

- А почему не стало по-другому?!

- Потому что я не люблю тебя! Просто не люблю! – Гаррет даже не знал, как объяснить. Ему вдруг показалось, что ненависть – единственный способ разлюбить, ведь от любви до ненависти можно сделать только один шаг. Иначе Сэнди всегда будет винить себя.

Доминик мечущийся взгляд мазохиста поймал, хмыкнул и выгнул бровь, будто спрашивая, что же его «друг» собирается теперь делать.

Гаррет придумал.

- Ты просто малолетка, понимаешь? Глупая, наивная малявка. Тебя же драли все, кому не лень, в твоем Ливерпуле. И не знаю, что там за уроды такие были, что даже я на их фоне показался тебе таким потрясающим. Не знаю, почему ты в меня втрескался. Наверное, ты тоже мазохист, раз тебе нравится унижаться, бегать за мной. Я же тебя всегда только посылал и отталкивал, а ты все равно лез. Ты скучный, ты никакой, ты бревно, ты никто, понимаешь? У тебя нет личности, ты просто не существуешь, нет никакого Сэнди Блуверда!

- А я кто?! – блондин опешил.

- Ты не существуешь! – Гаррет зло засмеялся, сверкнув глазами и глядя на парня в упор. – Тебя сделали какой-то слащавой потаскушкой эти долбанные боссы в приюте, понимаешь ты?! И ты делаешь вид, что так и надо, что тебе приятно, что ты такой и есть. А тебя больше нет! Тебя сделали каким-то ничтожеством, а потом это ничтожество наврало себе, что нашло большую и чистую любовь! А никакой любви тоже нет, потому что никто не любит невидимок! Ты просто НИКТО, ты сам себе не веришь! Ты ненавидишь себя!

- Я ненавижу ТЕБЯ!!! – заорал наконец Сэнди, поняв, что все это – правда. Он подавился слезами, душащими уже очень настойчиво и жарко, он шарахнулся назад, к стене, схватился за голову, наклонился, чтобы не смотреть на обидевшего его по полной программе «любимого».

- И я никогда тебя не любил, я тебя использовал. Такой уж я человек, извини. Просто трахнуть хотел, а я, сам понимаешь, люблю все новое. Стоит один раз попробовать, уже не интересно, вот и все. Ты мне даже не нравился, это было дело принципа. Мне нравится только один человек, и это явно не ты, ты даже не потянешь на него.

- Зачем ты говорил, что любишь?! Зачем ты врал, что все будет классно, зачем ты гнал про будущее, про все это?!

- Думаешь, сложно? Запросто. Я и сейчас кому угодно могу это сказать, хоть ему, - Гаррет махнул рукой в сторону Доминика, тот усмехнулся. Это да, Гаррет может сказать, что угодно. И сейчас несет околесицу, чтобы парня довести до нервного срыва, чтобы Сэнди винил только его и как-то начал меняться. Гаррет ужасен порой, но прекрасно знает, как вскрыть человеку душу, чтобы он сам себя признал таким, какой он есть, а не тем, чем его сделало общество. Андерсен иногда был хирургом, работающим без наркоза, тупой ножовкой вскрывающим старые, запекшиеся раны.

- Ненавижу!! Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!! – Сэнди заорал, что было сил, одновременно продолжая рыдать и надрываться, силясь вдохнуть.

И, как ни странно, мисс Бишоп, видевшая это все и слышавшая, Гаррету не поверила. То есть, она поверила, ведь он говорил от души, но она не верила, что он мерзавец. Он влюбился, просто эта влюбленность была лишь попыткой закрыть настоящую любовь и привязанность, которая ему мешала, которую он не признавал. Которая причиняла боль очень долго, которую надо было скрывать, которая стала причиной многих проблем. И немножко сумасшествия. И сейчас он нашел силы не только порвать все это, не только забрать у Сэнди все чувства, которые тот сам вырастил и построил, но и морально несчастного уничтожить, чтобы он стал другим. Гаррет вообще брал на себя порой слишком много, но либо справлялся с этим, либо не брался вообще. И сейчас справился.

- Ты просто маленькая, потертая, голубая шлюшка, это ты за мной таскался, ты ко мне лез, ты себе руку изуродовал, а ведь я тебя об этом не просил. Разве я сделал что-то такое с собой? Я вырезал твое имя?

Сэнди молчал, держась за виски.

- Вырезал?! – Гаррет заорал, чтобы его еще сильнее обидеть.

- Нет! – Сэнди зарыдал еще громче, но жалобнее.

- Ну и какого хрена тогда?! Ты домогался два месяца, ты лез и лез, от тебя было не отделаться, над тобой все ржали, весь курс, весь интернат валялся от смеха, а ты продолжал настаивать на своем! Я тебе хоть раз сказал за это «спасибо»? Ты – долбанный эгоист, ты заботишься только о себе, ты говоришь только, что тебе со мной хорошо! Ты не спрашиваешь, хорошо ли мне, ты просто хочешь, чтобы я сказал, что люблю тебя! Ты эгоист, ты использованная подстилка, которая никому не нужна и сама себя не любит!

- Неправда! – Сэнди сполз по стенке на пол, Гаррет наклонился, продолжая на него орать. И с каждым словом вздрагивала уже даже подобравшаяся ближе Магда, не говоря о парнях, которые остолбенели от поведения «иногда странного» мазохиста. Лайам никогда не думал, что он настолько жесток. И Трампер поверил на все двести, что его друг – ублюдок.

Ясмин спустился по лестнице с большим трудом, но на уроки все равно идти нужно было, так что он последним пришел в душ и последним явился в коридор. И застал картину в разгаре – народ в полном составе, директриса, Магда, несколько учительниц, плачущий на полу Сэнди, которого трясет мелкой дрожью, и Гаррет, которому Спилберг после этого просто обязан дать роль Антихриста в новой экранизации.

- Правда! Что ты вообще из себя представляешь?! Ты вообще пустое место, ты прекрасно знаешь, что тебя все ненавидят и презирают! Тебя называют жабой, крысой, чучелом, шлюхой, тебя обсуждают, как какого-то фрика, тебя помнят только по патлам и рабочему рту!

- Что ты несешь?! За что?! Что я тебе сделал?! – Сэнди на него посмотрел затравленно, но зло, еще не совсем сломленно.

- Тебе правда глаза колет?.. – Гаррет ухмыльнулся. – А что ты смог мне еще показать? Что ты первоклассно трахаешься? Что ты готов везде и всегда? Что ты полезешь к любому, кто приласкает? Что ты ничтожество? Тебя узнают по запаху мерзкой жвачки, и ты об этом знаешь, но все равно продолжаешь поливаться этой дрянью. Ты думаешь, это – стиль, это – личность? Это – жалкая попытка замазать твою ничтожность и грязь, ты знал об этом?!

- Я тебя ненавижу!! – Сэнди поднялся, держась рукой за стену, судорожно втянув воздух носом, испепеляя Гаррета взглядом.

- Ненавидь! Можешь подавиться своей ненавистью, давай! Иди, вскрой вены, прыгни с крыши, можешь повеситься, самосожгись, отравись, утопись, я не знаю, что с собой сделай! – в этом тоже был расчет. Гаррет прекрасно знал, что если человеку приказать покончить с собой, он откажется от этой идеи из принципа. – Потому что я на твоем месте жить бы не стал, мне бы было противно в зеркало смотреть и каждый день просыпаться с осознанием, что я – такое ничтожество.

- Ты и есть ничтожество! Это ты – никто!

- Ах, я никто?.. – Гаррет опять ухмыльнулся. – А что так? Только что любил же меня? Надоело обманываться? Успокоился? Мечты развеялись? Потому что люди не такие, какими ты хочешь их видеть!

- Это ты сам себя ненавидишь!

- И я это признаю! – Гаррет заорал, разозлившись всерьез, потому что его это замечание тоже задело. – А вот что с тобой?.. Сердце разбилось?.. Какая драма! Вали отсюда, хватит позориться! И так все ржут уже, пойди, поплачь в туалете, чтобы никто не видел!

Сэнди стиснул зубы, чтобы не зареветь снова, хоть глаза и болели уже от слез, он развернулся и метнулся по лестнице, оттолкнув эмо.

- Вы ничего не сделаете? – Магда удивленно уставилась на мисс Бишоп, а та посмотрела на парня, которого окружила неожиданно гробовая тишина, и довольно холодно ответила.

- А что я могу сделать? Никто не подрался, оскорбления в нашем интернате не запрещены. Демократия, Магда.

- Но он же… Вы же не можете оставить его так?

- Это жизнь, Магда, - мисс Бишоп повела плечом и открыла дверь в свой кабинет под взглядами шокированных воспитанников. – Если начать жалеть каждого, они ничему не научатся.

- Да у него, кроме вас, больше никого нет! – дамочка возмутилась, просто опешив от такого цинизма.

- Я – директор интерната, - резко отозвалась женщина. – И если у него никого нет, чтобы его утешить, я могу только посочувствовать ему и ужаснуться тому, какие люди находятся в моем интернате. Холодные, бесчувственные, бессердечные и равнодушные. Я смотрю, вас ничему не научила традиция команд, - она сверкнула глазами так, что первые ряды «публики» вздрогнули. – Она была призвана научить вас дружбе, солидарности, взаимовыручке. А вы как были, так и остались эгоистами. Вы так же живете каждый сам для себя, вы не способны на жалость, вы даже не люди. И я не собираюсь никому помогать, потому что стоит помочь, и вы его затравите от зависти. И не понятно, хотите вы добра или нет. Чем к вам лучше, тем вы становитесь мерзостнее.

- Вы меня исключаете? – уточнил Гаррет нагло, надменно.

Директриса взглянула на него сначала холодно, потом осмотрела застрявших в коридоре учеников и усмехнулась неожиданно неприятно.

- Я – нет.

Она вошла в кабинет, закрыла за собой дверь, а Магда осталась в тишине, среди парней, которые не знали, как на все это реагировать. Доминик хотел, конечно, пойти и показать, какой он благородный, но Сэнди его совсем не знал, даже не стал бы разговаривать.

- Ну ты и урод, - все же не выдержал Рассел, отпихнул мазохиста, ударив его плечом в плечо, и метнулся по лестнице наверх, за третьекурсником. Он даже сам не знал, почему это сделал. Наверное, потому что больше никто этого делать не собирался, все могли только осуждать и сваливать вину друг на друга, а потом злиться на директрису за подобные слова. Но все равно все признавали, что она права. Магда в мужской туалет просто пойти не могла, но утешить несчастного хотелось безумно, на Гаррета она взглянула с осуждением, но без неприязни. В отличие от остальных. Они посмотрели на него в упор, пройдя мимо, в столовую, каждый услужливо толкнул его плечом или даже просто рукой, но Нептун ни разу не огрызнулся, не развернулся, молча сдерживаясь и спокойно это все воспринимая. Почти самым последним ушел Лайам, он не смотрел на него презрительно, но тоже промолчал, даже не задев друга, просто пройдя мимо. Остался Доминик, он стоял перед заклятым другом, скрестив руки на груди, усмехаясь и изучая выражение лица Гаррета.

- Ну, давай, - он вздохнул весело. – Можешь теперь высказать мне все, что захочешь, хуже уже не будет, - предложил Андерсен, расправив плечи и посмотрев на него прямо, без напряжения во взгляде, готовый огрызнуться. Но Доминик только еще мерзостнее растянул губы в ухмылке и молча прошел дальше, ни разу не повернувшись к Гаррету спиной, рассматривая его, как горожане раньше рассматривали обреченного на насмешки урода.

Гаррета это ударило больнее, чем если бы Энферни в очередной раз прошелся по нему обидными словами, капнул ядом. И парень уставился на стоявшего возле перил лестницы эмо.

- Чего стоишь? – он уточнил беззлобно, вообще без эмоций. – Прости за вчерашнее. Было здорово. Видишь, какое я ничтожество? Какой я мерзкий козел, как я ему жизнь испортил, во всем только я виноват?

Ему смешно было, у него в голове творилось такое, что сам бы испугался, увидь вдруг это кипение мыслей, сумасшедшие фантазии и идеи. И ему было так больно от того, что приходилось терпеть, сдерживаться, забывать, беситься и искать-искать-искать любовь, чтобы заглушить ту, первую.

Неужели, первая любовь и есть единственная настоящая, а остальные – лишь способ ее заменить? Ведь изначально, влюбившись, подросток даже не понимает, что это – любовь. Он страдает, ему больно, но все лучше и лучше, чем дальше, тем хуже, тем приятнее, тем страшнее. И Гаррет упорно уговаривал себя, что он сильный, он может все.

Он не мог только вернуть свое сердце, забранное кем-то, потому и был таким бессердечным. Гаррету захотелось пошутить, издевнуться еще разик над охотно подставившим ему задницу эмо-мальчиком. И мазохист сделал серьезное лицо, выдал чуть сдавленно.

- Потому что я тебя люблю. Не могу больше врать ему, потому что я люблю только тебя.

Этого пафосного признания не слышал никто, кроме того, кому оно посвящалось, но Ясмин не ответил, он тоже хотел пройти мимо. Гаррет его почти схватил за руку, но эмо отшатнулся, отдернул свою конечность, будто от прокаженного.

- Не трогай меня.

- А почему? – Гаррет прищурился, все же схватив его за рукав. – Потому что все думают, будто я урод? Или потому что ты так думаешь? А может, потому что так «правильно» - думать, что я урод, игнорировать меня, выставлять посмешищем и унижать? Думаешь, я не знаю, что будет? Я прекрасно знаю, не в первый раз уже, - он усмехнулся.

- Не подходи ко мне. Мне на твой пафос плевать, - выдал Ясмин резко. – Я не хочу иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоими извращенными правилами.

- Правилами чего? Жизни?

- Выживания, - Ясмин хмыкнул, а улыбка с лица мазохиста так и не сползла.

- Это вы все выживаете, все друг за друга хватаетесь. И ваша гребаная сука директриса хочет из вас сделать толпу, стаю, а сама стать ее вожаком, понятно? Она думает и искренне верит в то, что делает из вас людей, таких сострадающих, умных, добрых, готовых выручить друг друга в беде… Но ваша секта милосердия запрещает высказывать свое мнение, ты не заметил? Будь добр ко всем, всем помогай, всех понимай, но не смей обидеть, даже если тебе что-то не нравится, не смей высказать свое мнение, оно никого не интересует. И любого, кто против вас пойдет, кого вы просто не поймете, станет врагом, и вы его вышвырните. Только мне-то пофиг. А ты вот, смотри, не пожалей.

- О чем?

- О том, что я тебя люблю.

- Я тебе не верю.

- И не верь.

- Ты Сэнди то же самое говорил! – Ясмин не знал, что ему еще сказать, он не мог слушать спокойно, как самый гадкий гад интерната с абсолютно серьезным лицом, искренним голосом повторяет, что любит его. Но нельзя было верить, логика запрещала. Но Гаррет был так убедителен, его взгляд невозможно было выдержать, он не напрягался ради этого, не старался смотреть как-то по-особенному, просто не отрывал от человека взгляда, будто проверяя его на прочность. Он проверял, он издевался, он хотел понять, насколько хорошо умеет врать, насколько замечательно они с Энферни в детстве этот навык развили. Они врали всем подряд и о чем только можно, но потом Гаррет за это отхватил, и это тоже стало причиной их «расставания». Гаррет решил стать патологически честным, но врать обожал по-прежнему. И вот сейчас сорвался. Ложь – как наркотик, чем больше имеешь, тем больше хочется, а с каждым разом все сложнее вспоминать детали и подтверждать их, все сложнее не попадаться, взгляд мечется, нервы сдают, лицо бледнеет, бросает в холодный пот. Появляются подглазники от бессонных ночей, проведенных в волнении о том, что могут раскусить.

- Я же говорю – не верь.

- Тебе это быстро надоест. Ты против всех, тебе все новое надо, ты же сам сказал!

- Я тебе это сказал?

- А ты для всех разный, что ли?!

- Для тебя могу быть самым лучшим, - Гаррет ухмыльнулся. – Хочешь?

- Ты издеваешься, да?! Чтобы потом опять меня унизить? Чтобы опять обзывать, оскорблять, при всех трахать в шкафу, да? Класс! Чтобы все знали, какое я ничтожество? А потом ты так же опустишь меня при всем интернате, как Сэнди, ни за что? За то, что он тебя любил?

- А ты меня любишь?

- Нет! – Ясмин ответил даже быстрее, чем вопрос закончился.

- Ну так в чем проблема? Тебе все равно будет, если не любишь.

- Не в этом дело!

- Ты сам себя не понимаешь! – заорал Гаррет снова, но рукав его отпустил, шарахнулся к лестнице, Ясмин зачем-то шагнул за ним. – Либо любишь, либо нет, либо ты хочешь быть со мной, либо не хочешь, либо ты за меня, либо против!

- Ты издеваешься, да?! Ты бросаешься людьми, как мусором, тебе на всех наплевать, ты же у себя на первом месте! Ты меня мучил столько времени, а теперь я должен верить, что ты меня любишь, только после пары слов?!

- Ты мне ничего не должен, ты вообще никому ничего не должен, ты же сам вчера это доказывал, - Гаррет прищурился, уже встав на первую ступеньку. – Хочешь – верь, не хочешь – не надо.

- Да я боюсь тебе поверить!

- Пожалеешь, - парень усмехнулся.

- Не угрожай мне!

- Не угрожаю, а предупреждаю.

- Потому что ты приходишь и просто берешь чужое сердце, хотя тебе оно не нужно. И мое ты так же хочешь взять, посмотреть, разбить и выкинуть! А вот не выйдет.

- И не надо. Мне оно нафиг не сдалось, твое сердце, - Гаррет пожал плечами, Ясмин почувствовал, что глаза обожгло.

- Вот видишь! Ты всех на прочность проверяешь, ты просто смотришь, сколько кто выдержит, ждешь, пока он сломается, а потом смеешься и говоришь, что сломать было очень легко, что не долго-то и старался! Наиграешься и выкинешь!

Гаррет чуть зубами от злости не заскрипел. Как обидно, что эмо его раскусил, но ведь у Ясмина не было подтверждений его догадок, которые почти пробились сквозь стену вранья.

- А любви без риска не бывает. Ты достал уже врать самому себе. Либо любишь и рискуешь остаться ни с чем, либо не любишь и можешь проваливать. Или ты просто гордый? Или ты просто хочешь, чтобы тебе раны зализали? Хочешь, чтобы я упал перед тобой на колени? Ради бога, - Гаррет упал, будто ему ноги подрубили, и упал именно на колени, стукнувшись ими об пол, уставившись на эмо снизу вверх. – Хочешь, чтобы я перед тобой извинился? Извини. Пожалуйста, прости меня за все, за то, что я издевался над тобой, за то, что оскорблял, за то, что ревновал тебя.

- Ревновал?.. – Ясмин не поверил своим ушам.

- А ты думаешь, я просто так докапывался? Извини.

Это было красиво на взгляд Ясмина, у него аж сердце замерло, в столовой шумели команды, звенели вилки-ложки-ножи-стаканы. И никого в коридоре больше не было, а прямо перед ним на коленях стоял тот, кто мучил его последние месяцы жизни. По крайней мере, Ясмин и даже Гаррет думали, что в коридоре больше никого нет, ведь никто из них не заглядывал за старинные «дедушкины» часы с маятником.

- Я тебя люблю. Я не выдержал вчера, я не могу видеть, как ты тратишься на каких-то совершенных уродов, на Роза, на Мафферса, на этого старого придурка… Не могу. И не мог тебе сказать, что люблю тебя. Вот такое я ничтожество, ну и пусть.

- Ты шутишь, да?.. – Ясмин чуть не заревел опять.

- Я нихрена никогда не шучу!!! – Гаррет встал и, не отряхивая колен, повысил на него голос. – Я повторю это столько, сколько захочешь.

- Ты же меня совсем не знаешь, мы с тобой мало общались даже… - начал выдавать последние сомнения Ясмин, хотя мысленно уже почти согласился.

- Я тебя не знаю, ну и что. Зато я знаю себя. И я сразу тебя предупреждаю – если ты сейчас откажешься просто из принципа, ты об этом очень сильно пожалеешь. Потому что если ты любишь, но тянешь время, чтобы насладиться моим унижением, то в какой-то момент мне это надоест, и окажется, что мне твое «да» уже просто не нужно.

- А что, если мое «да» тебе станет не нужно, как только ты его услышишь?

- А ты проверь, - Гаррет пожал плечами. Ясмин молчал, глядя на него, парень хмыкнул, развернулся и все же пошел наверх, отряхивая брюки.

Он досчитал ровно до трех, и будто по мановению волшебной палочки Ясмин пошел за ним, поймал за руку.

- Да подожди ты, я не могу бегать…

Гаррет послушно остановился, повернувшись к нему и готовый выслушать.

- Мне было больно вчера. Ты меня очень сильно обидел.

- Если я делаю что-то, что тебе не нравится, скажи мне об этом, врежь мне, наори на меня, ты личность или ничтожество, как Сэнди? – он поднял брови, будто его действительно интересовал ответ, который и без того был ясен.

- И тебе не будет неприятно?

- Мне будет ясно, что тебе не плевать, что ты не врешь себе, что я – гребаный идеал, что не фанатеешь от своих фантазий, а действительно любишь меня. Меня настоящего, а не придуманного.

Гаррет не верил, что человек на такое способен. Точнее, на это не способен был никто, кроме единственного человека, которого Андерсен готов был уничтожить, растоптать, убить, сжечь, развеять по ветру его прах. И не мог, не мог не только физически, но не способен был морально пробиться за броню этого ублюдка. Будто инфекция, он был внутри, недосягаемый, недостижимый, вроде известный, вроде изученный, как раковая опухоль, но неизлечимый. Эпилепсию Гаррет тоже с этим сравнивал, это была психологическая зависимость и психическое заболевание, проявляющееся бесконтрольно, если не лечить, бросая в припадки, что бы он ни делал.

Его никто никогда не любил таким, какой он был, Гаррет вечно врал, строил из себя то одно, то другое, то душку, то ублюдка, то тоскливого мальчика, то агрессивного психа. Но кем он был на самом деле, неизвестно было даже ему самому, отвращение к нему настоящему испытали бы все, узнай они детали его души. Поэтому на слова Ясмина он не обращал внимания, Гаррету казалось, будто эмо – картонная ширма на сцене приютского «театра», толкнешь – упадет. А что он говорит, это уже левая лабуда, главный герой – он, Андерсен.

- Тогда можно прямо сейчас кое-что сказать?

- Да пожалуйста.

- Ты – бессердечная скотина, - Ясмину было смешно это говорить, но он не улыбался. А Гаррет все равно почувствовал, что оскорбили его не всерьез.

- Само собой, бессердечная. Ты же его забрал.

Его забрал не Ясмин. И Гаррет действительно был бессердечным.

Ясмин прищурился, он просто поражался способности издеваться даже в такой ситуации.

- А сердце Сэнди у тебя там нигде не завалялось взамен собственного?

- Уже разбил, так что пусть лучше склеит и подарит кому-нибудь нормальному.

- А я с твоим что буду делать?

Гаррет пожал плечами.

- Я тебе свое не отдам, - предупредил эмо, глядя в ступеньку и бурча это себе под нос.

- А я по-любому заберу.

- Тебе бойкот теперь объявят.

- Мне плевать, - Гаррет отмахнулся.

- Ты слабый на самом деле, - Ясмин все же сдался, решив больше не ломаться, не мучить его, потому что ему казалось, будто Гаррету каждое слово давалось с трудом. – Ты очень слабый, мягкий, ранимый, я же вижу. Ты просто хочешь казаться страшнее, чем ты есть, ты причиняешь боль, чтобы никто не успел причинить ее тебе. И тебе дико страшно, да? Что тебя здесь все будут ненавидеть.

Гаррет стиснул зубы, думая, что это не слишком заметно, уставился за его плечо, в стену.

Он был не таким. Ясмин не угадал.

Ясмин протянул руку, развернул его лицо обратно, к себе, но взгляд все равно блуждал где-то далеко в глубине стены. Тогда эмо просто сказал, что собирался сказать и раньше.

- Ты даже не знаешь, что делать, иногда. Я видел, как тебя обидела мисс Бишоп тогда, как тебе было плохо, как ты резал вены, как ты все это делал, как ты страдал. И я на тебя не злился, просто показалось, что ты меня и правда ненавидишь.

- Я не слабый, - Гаррет выдавил сквозь зубы. – Это было давно и неправда. Я вообще больше никогда не буду слабым, я буду сильным.

- А я буду с тобой. Ладно, я буду с тобой, я тебе верю. Только скажи, за что ты меня так сначала ненавидел? – Ясмин поднялся по лестнице спокойным шагом, смирившись с тем, что ходить вообще больно.

- За то, что ты – трус и слабак, - Гаррет усмехнулся, хотя заметно было, что сосуды в глазах расширились, покраснели. – И что не можешь за себя постоять, молча терпишь, молчишь, когда оскорбляют, ничего не делаешь, когда обижают.

- Ну и дурак, - Ясмин фыркнул.

- Я на умного и не претендую.

- Я ничего не делаю и не говорю только тогда, когда мне плевать на того, кто меня оскорбляет. Мне правда было все равно, зачем тратить нервы и кидаться на каждого придурка?

- Я, значит, придурком был?

- Ну, вчера я все же кинулся.

- Со вчерашнего дня тебе не все равно? – позитивно сделал вывод Гаррет, усмехнувшись.

- Видимо, так.