Это было, как шутка. Это было, когда Гаррета еще только начали доводить боссы, а Доминик выглядел, как невзрачная тринадцатилетняя неудачница. Они занимались совершенно мерзкими и аморальными гадостями в кабинете рисования, но это было всего лишь садомазохизмом без единого намека на чувства или эротику. По крайней мере – для Гаррета. Доминик же решил на всякий случай сообщить другу, что тот ему немного нравится, Андерсен удивленно спросил: «Тебе нравятся мальчики?»

Доминик посмеялся, отшутился своей болезнью и устраненным пару лет до этого недостатком, но Гаррет уже тогда ему не поверил, друг другу у них врать как-то не очень получалось, всему виной постоянное общение и неадекватная близость. Гаррет принялся добиваться правды, вынудил признаться, что Доминик к нему испытывал какую-то симпатию. Гаррет сразу сказал, что это смешно и тупо, что ему нравятся девчонки, что вообще еще не думал ни о чем таком. Доминик не говорил о серьезностях, он объяснил свое признание лишь тем, что не хотел, чтобы между ними были недомолвки и секреты. Гаррет опять не поверил, он решил, что раз уж он сам просто не способен любить такого же пацана, каким был он сам, то запросто может заставить этого пацана любить только его. Ведь Доминику Гаррет нравится? Конечно. Значит, ему нравятся мальчики? Само собой. Значит, теоретически он может сделать «такие вещи» с любым мальчиком? Естественно, логично. И Гаррета это не устраивало, он решил, что раз уж его друг так лоханулся с признанием в обыкновенной симпатии, то он его заставит быть преданным и верным навсегда. И он придумал этот договор, правда пришлось сказать, что и он тоже выполнит это обещание. В общем-то, договор был простой. Когда им обоим будет по восемнадцать, то есть, случится это в восемнадцатый день рождения Доминика, они покончат с собой вместе, потому что их никто не понимает, никто не хочет с ними дружить, а они не могут понять идиотов боссов и даже малявок. У них свои правила, свой мир, своя справедливость. И главное – Доминик поклялся под давлением друга, что не сделает ничего «такого» никогда и ни с кем, кроме него. То есть, либо с ним, либо вообще ни с кем. Гаррет тоже поклялся, причем искренне, а Энферни удивленно уточнил: «Тебе же не нравятся мальчики?»

Гаррет ответил: «Значит, ни с кем». Он и не думал, что до восемнадцати лет ему выпадет шанс сделать «это» с девчонкой. А шанс выпал, на него западали самые рисковые и не слишком красивые девицы. И когда Доминик узнал о том, что его друг лишился своей чертовой юношеской девственности с какой-то девчонкой, у парня чуть не случился сердечный приступ. Он не устроил истерику, он просто перестал отвечать на какие-то порывы Гаррета пообщаться. Андерсен не слишком страдал, был очень увлечен новой забавой – сексом с девчонкой. Это увлекало на все двести, привлекало, а внимание дико льстило, эта преданная, нежная любовь, похожая на любовь Сэнди в будущем, его умиляла. Он еще не знал, что она быстро надоедает. А когда надоела, он понял, что рядом нет вечного друга, понял, что случайно бросил свою «вторую половинку» с самого детства. И узнал почти последним о том, что к Доминику лезли боссы, пользуясь тем, что «неразрушимый» тандем сам собой распался. Энферни постоять за себя смог, но с бывшим другом больше не разговаривал. Первая ссора случилась из-за реплики Гаррета, в шутку отпущенной в адрес друга по поводу приставаний старшекурсников. Доминик отреагировал неожиданно резко и по-хамски, ехидно, ядовито, всем высказав, что Гаррет – извращенец. Доминик даже предостерег девушку уже не слишком близкого друга, сообщив ей, как именно Андерсен любит развлекаться по-настоящему и почему он режет руки.

Тогда началась война. И она длилась до самого «отпуска» Доминика в больницу из-за воспалившихся и требующих оперативного вмешательства гланд. Гаррет написал тест на конкурсе, а когда Доминик вернулся в приют, он просто остолбенел – ненавистного друга-врага не было. Он испарился, а Энферни вдруг стал монстром, он рвал и метал, орал и разносил все, что попадалось под руку от ярости. К нему не лезли даже стервы-воспитательницы, даже боссы уже не лезли, потому что он изменился и внешне, и внутренне. Вместо серой, маленькой женоподобной страшилки вдруг появилась совершенная, завершенная личность, которая знала, чего хотела, и страдала от невозможности это получить. Он мог сидеть-сидеть спокойно, смотреть в окно, перебирая бумаги на столе, а потом увидеть старую фотографию, где им было лет по двенадцать, и его срывало, он начинал орать, материться, огрызаться на все вопросы и попытки успокоить, ломал все, что можно было сломать, а под конец падал на пол, подтягивал колени к груди, запускал руки в волосы и судорожно стискивал кулаки. Он жмурился от боли внутри, задыхался и давился душившими слезами, не мог выдавить ни звука из-за прооперированного горла. Но не только, слов просто не было, не было ни единой идеи, как все изменить, как вернуть, а безвыходное положение вечно оптимистичного парня уничтожало. Ему-то шанса сбежать из мерзкого приюта не выпало, а он тоже был очень даже достоин учиться в Стрэтхоллане. Но убивало даже не это, убивало то, что теперь он не мог даже злиться на Гаррета. Нельзя злиться на того, кого рядом нет. И это превратилось в манию. Сначала он просто истерил, потом психовал, затем скучал, умирал без возможности хотя бы посмотреть на предавшего его друга, а в конце возненавидел, захотел отомстить и просто с диким энтузиазмом откликнулся на безнадежное предложение директрисы поучаствовать в музыкальном конкурсе. Данные были, таланта – хоть отбавляй.

И на концерте он смотрел не на Лайама, Трампер просто стал центральной точкой взгляда, хотя боковым зрением Энферни прекрасно видел заклятого друга. И хоть он дважды повторил презрительно, что «гитарист этого тупого бойзбэнда – полное фуфло», думал он иначе. И ему хотелось убить. То ли Сэнди, которого мерзкий Андерсен целовал прямо в зале, при свете, при директрисе, бесстыжая рожа… То ли саму бесстыжую рожу, то есть, Гаррета. Оба заслуживали смерти, но Доминик всего лишь испортил «другу» отношения с его «парнями», он портил их, как мог, он доводил мазохиста до кондиции, чтобы тот срывался на своих «бойфрендах». И Гаррет покорно шел в ловушку, рвал отношения, вспоминал, каким он был, прекращал строить из себя нежного и любящего. Переставал строить из себя обиженного, несчастного сиротку, которому «так одиноко» было в приюте. Лжец, лицемер и предатель, вот кем он был для Доминика. Он сам выбрал их дружбу, она ему нравилась, он сам ее предал и сломал, он сам все это делал, так что не имел права на таких друзей, которые у него появились в новом интернате. И все равно, на них не подействовал даже рассказ о всей правде. Почти о всей. Доминик сдался, решив, что если мир не изменится по его желанию, как меняется по желанию Гаррета, значит ему такой мир и вовсе не нужен. Кроме того, до дня рождения осталось не так уж много. А смерть он выбрал замечательную – утонуть. Это могло быть озеро возле интерната, можно было рухнуть в воду с деревянной площадки на вышке, предварительно связав руки. Он все равно не умел плавать, а с такой подстраховкой – тем более утонул бы. Это могло быть даже море, на которое они собирались ехать на летние каникулы, Доминику было без разницы.

Он даже не знал, что это такое было теперь. Любовь или ненависть? Любовь или одержимость? Любовь или фанатизм? Но нет, он увидел любовь Сэнди к Гаррету. Это была настоящая, чистая, искренняя и нежная любовь человека, который отдает всего себя вместе с душой и телом тому, кого любит. Доминик так не смог бы, он не видел в Гаррете идеал, он не представлял его безупречным, он видел и знал с самого начала все недостатки. Он знал обо всех особенностях и деталях, обо всех извращенных наклонностях и о большей части фантазий, желаний, целей. В общем, он бы тоже мог вырезать его имя хоть на какой части своего тела, но не из безумной любви, придавая этому особое значение, а просто из желания причинить боль СЕБЕ.

Но он понял, что любовью в общепринятом смысле это явно не было. И привычкой не было, он же так отвык за эти полгода. За эти несколько лет, что они вообще ненавидели друг друга. И дружбой это не было, и не было ненавистью.

Нет, у него к Гаррету было что-то совершенно другое, куда более глубокое, безумное и ненормальное, куда более страшное и ужасное, но оттого еще более запретное и желанное, красивое, прекрасное. И он решил, что действительно, лучше умереть, не изменив, но и не добившись. Согласись Гаррет вдруг ради прикола быть с ним, Доминик посмеялся бы и сказал, что ему это не нужно, потому что сам по себе Андерсен не стоил мучений и страданий, а потому и радости никто не испытал бы никакой. Каждый человек отмеряет себе столько мучений и переживаний, сколько хочет испытать, а уж тот, по кому он якобы страдает, вообще к этому отношения не имеет. Именно поэтому Доминик не завышал каких-то харизматических и этических способностей своего бывшего друга. Он был обаятельным, иногда даже располагал к себе, но он Настоящий был совсем не тем человеком, ради которого можно пойти на самоубийство.

Да и вообще, Энферни уверен был – они слишком изменились. И внешне, и внутренне, его странное чувство к Гаррету тоже выросло, повзрослело и изменилось, но в какой-то мере осталось прежним. И он сомневался, что у них все получилось бы так смешно и забавно, как раньше. Выходка Гаррета с демонстрацией «как играть в Предсмертный поцелуй» его в этом разубедила, но один момент не мог быть доказательством, что все осталось по-прежнему для обоих. А портить воспоминания о прежней дружбе в детстве очень не хотелось.

* * *

В кабинет директрисы Гаррет вошел вежливо, практически с уважением. Он постучался, дождался приглашения войти и только тогда открыл дверь, улыбнулся почти не ехидно. Руки он держал за спиной почему-то, но мисс Бишоп интересовало не это. Ей было безумно интересно, с чего это Нептун, о котором она иначе, как о сыне, не думала, решил к ней зайти.

- Мисс Бишоп… Можно попросить вас об одной… Эм… Как бы это сказать… Услуге?

Она удивилась, вскинула брови, напоминая себе постоянно, что он не знает, он не может знать, поэтому нельзя относиться к нему лучше, чем к остальным, иначе он обнаглеет и возгордится.

Было немного поздно.

- Даже не представляю, что ты имеешь в виду, Гаррет, - прохладно ответила она, а он сладко-сладко улыбнулся.

- Ну, просто… Мы с Лайамом, Расселом и Грэгом отрепетировали тут пару песен для прослушивания… Ну, с… - ему неожиданно сложно далось имя. – Домиником тоже. Одну. Потому что там только они с Лайамом поют. Кстати, она на французском.

- Похвально, - осторожно кивнула женщина и рискнула напомнить. – Но ты, кажется, не улучшил оценку по французскому? Вы не можете поехать, если ты не сдашь на «удовлетворительно». Точнее, ты не можешь поехать, мне очень жаль, но мы уже говорили об этом.

- Вы уверены, что ничего нельзя сделать?.. – он сделал притворно жалобное выражение лица, и Шарлотте оно сразу не понравилось, она заподозрила, что что-то не так, не в порядке. Иначе он орал бы и громил все вокруг от возмущения. У него есть какой-то козырь, у него никогда не получилось бы стать карточным аферистом, он не способен врать о таких вещах.

Она молчала, и Гаррет предложил сам.

- Может, стоит попросить мисс Ду Мортье уйти по собственному желанию? В конце концов, она… Как бы это сказать, немного беременна. Я так думаю. И не только я так думаю, она в последнее время плохо выглядит, постоянно убегает с уроков… Может, у нее есть мужчина где-нибудь там, в Толлум-Тауне? Она же ездит туда на выходные?

Мисс Бишоп побагровела.

- О чем… О чем ты говоришь? Гаррет! Если это и правда, то тебя никак не касается! Ни о каких «собственных желаниях» речи идти не может, не думай даже, что я ради ваших юношеских амбиций стану потакать сиюминутным желаниям. Я думаю, нам не стоит больше это обсуждать, у тебя не получится убедить меня, лучший способ поехать на прослушивание – улучшить оценку.

- Значит, это у тебя «юношеские амбиции были», когда ты меня кинула на кладбище, да? – он выгнул левую бровь, лицо было такое мрачное и насмешливое, что женщина сначала просто опешила, уловив лишь интонации и увидев перемену внешности. И только после этого она различила слова, мигом побледнела, не понимая, откуда он узнал.

- О чем ты? – это получилось так неубедительно, что его самооценка взметнулась до ворот рая, раз уж он умудрился вывести из равновесия настолько спокойную тираншу.

- Об этом, - он наконец показал руки, в одной из которых держал листы ксерокопий. – У тебя тоже такие есть. Можно я буду звать тебя мамой? Или нет? Хотя, какая мать бросит своего ребенка на кладбище? Какая мать ВООБЩЕ его бросит? Это – юношеские амбиции, ты хотела сказать? – он неожиданно разозлился, хотя не собирался скандалить. Просто взметнулась ярость и обида на несправедливость жизни. Шарлотта хотела возмутиться подобным отношением и обращением к старшему по возрасту и статусу человеку, то есть, к ней, но не могла выдавить и слова.

Она понятия не имела, как ЭТА Шарлотта Бишоп умудрилась бросить своего сына на КЛАДБИЩЕ Манчестера, рядом с приютом «Тадеуса Дамера». Ведь она сама скрывала Ромуальда долго, пока не получила должность директрисы Стрэтхоллана и возможность выдать собственного, незаконнорожденного сына за подкидыша. Все равно потом все узнали, но он до последнего думал, что она ему – никто, только директриса. И Шарлотта не могла объяснить теперь уже Гаррету, какого черта она наделала в молодости, почему он оказался в таких условиях. Поэтому она молчала, уже точно зная, что ей придется уволить ненавистную парню француженку. Но в голову директрисы забрели неприличные мысли о том, что Гаррет прав – если госпожа Ду Мортье ждет ребенка, ей по-любому придется бросить работу, а ждать ее никто не станет, придется нанять нового преподавателя. И лучше это будет не преподаватель французского. Гаррет, кажется, говорил, что в Манчестере он и Доминик учили немецкий, с ним проблем не было. Так почему бы не сделать традиционным вторым языком Стрэтхоллана немецкий? Она пыталась оправдать грядущий поступок, но оправданием служило именно то, что Гаррет говорил сам.

Она ему пожизненно и даже посмертно была обязана, ведь дети ничего не должны своим родителям. Они не просили их делать, они ничего не могли решить, все решили за них, и потому родители не имеют никаких оснований обвинять своих детей в том, что они «не такие, неправильные, не оправдали надежд». Они себе не выбирали ни жизнь, ни самих родителей, их не в чем винить, а вот родители обязаны своим детям даже после смерти за то, что вынудили проживать эту мерзкую жизнь на этой мерзкой планете.

Шарлотту Бишоп пристыдили во второй раз в жизни, если первым считать тот раз, когда весь Толлум-Таун осуждающе смотрел и подозревал, что она прижила выродка неизвестно, от кого. Во второй же раз было, как ни странно, еще хуже, ведь ее пристыдил восемнадцатилетний парень, старшекурсник ее собственного интерната, да еще и ее сын, как оказалось, даже в этом мире, в этом времени. Ей было невыносимо стыдно, и Гаррет это видел, он прищурился, швырнул бумаги на ее стол и улыбнулся уже чуть дружелюбнее.

- Пожалуйста, не лишай меня ХОТЯ БЫ шанса добиться славы, мам, - он еле выдавил последнее, очень непривычное слово, снабдив его интонацией яда.

- Хорошо, завтра я подпишу приказ.

- Сегодня, - он поправил ее. – Завтра понедельник, не хочу терпеть ее еще один час на уроке.

- Хорошо. Но она все равно уйдет уже после того, как вы уедете.

Гаррет прекрасно знал и о том, что нужно предупреждать за два месяца.

- Ой, мам… - он усмехнулся. – Не беспокойся, только подпиши приказ, я сам его ей отдам. Можно? ПОЖАЛУЙСТА, - он опять надавил этим словом, сел в кресло и послушно, воспитанно подождал, пока она прямо при нем подпишет такую тупую, в общем-то, бумагу.

- Ты не уважаешь старших, - она вздохнула. – Она хочет, чтобы ты знал ее предмет, вот и все.

- Она сама не знает, чего она хочет, - отрезал Гаррет, протянув руку за листком. – Я тебе гарантирую, мам, она уйдет сама. И тебе ничего не придется ей объяснять.

Она все же рискнула поинтересоваться.

- Почему ты так думаешь?

- Даже не знаю. Предчувствие, наверное, - он пожал плечами легкомысленно, встал и улыбнулся опять. – Спасибо большое. Мы можем ехать на прослушивание?

Она вздохнула, удивляясь, каким монстром стал ее сын, стоило ему оказаться до этих восемнадцати лет не в Стрэтхоллане, а в обыкновенном приюте. Он смог добиться желаемого, неправильного и некорректного всего лишь фактом своего существования.

- Можете. В четверг с утра будьте готовы.

- Конечно, - он улыбнулся радостно, уже без ехидства, но тут же добавил. – Мама.

Ее аж дернуло от этого обращения, а он вышел в коридор, закрыл дверь и остановился перед собравшимися Марсами и Нептунами, которые до сих пор были в шоке от новостей. Они поклялись никому не говорить, от этого зависели отношения с Гарретом, а портить их никому не хотелось.

- Ну? Что она сказала?! – Трампер на него напал, схватил, обняв рукой за шею и наклонив к себе, прижав ближе.

- Думал, сердце выскочит, - шепотом, совсем не так уверенно, как минуту назад, отозвался парень, нервно дрожа и стараясь успокоить сердцебиение.

- Она отпустила?!

- Отпустила, конечно. Но она еще и приказ подписала. Прикинь?

- Можешь из нее веревки вить теперь, - ухмыльнулся Роз кровожадно, с небольшой завистью. Ему и без того жилось неплохо, не хотелось бы оказаться в интернате под руководством собственной матери.

- Нет уж. Пусть она мучается до конца за то, что сделала. А если я постоянно буду чего-то требовать, она оборзеет через пару месяцев, максимум – через год. Скажет, типа, она мне уже за все отплатила. Нет, пусть ее это грузит до самого выпускного нашего.

- Почему-то я знал, что ты это скажешь, - вздохнул Ясмин. – Главное – гордость?

- Главное – гордость, - согласился мазохист немного прохладно. – А что?

- Ничего. Вы в этом с Домиником очень похожи. Говорите, что жизнь у вас одна, и только вы решаете, что будете делать… А сами готовы на любые лишения ради собственной гордости.

- Может и похожи, - Гаррет отмахнулся, он об этом думать не хотел. Он хотел быть номером «один» хотя бы для себя, потому что для других пока не очень получалось.

* * *

Его жестоко тошнило от репетиций третьей песни. То есть, две подготовленные с ним его устраивали, но бесило слушать, как Лайам и Доминик завывали по-французски такими сладкими голосами, что казалось, будто оба сейчас кончат. Особенно, Энферни, который закрывал глаза, ногтями касался стойки микрофона и вдохновенно пел, проглатывая окончания слов. До Наташи Сэнт-Пьер ему было далеко, но его голос сделал песню какой-то совсем пошлой.

А еще Гаррета безумно раздражали посиделки и треп Рассела с Сэнди. Теперь третьекурсник тоже приходил на их репетиции, но сидел на подоконнике за спиной рыжего, чтоб смотреть только на него и иногда что-нибудь ехидно говорить. Они ржали не так, как раньше с Андерсеном, у них была гора каких-то секретов, и никто не был в курсе – было ли между ними что-то ТАКОЕ. Ведь они не показывали отношения всем подряд, как это делал Сэнди с Гарретом. Обжегшись на молоке, он дул на воду. Робин же, которого мисс Батори заставляла тренироваться ради того, чтобы не потерять навык, старался не сталкиваться со старшекурсниками вообще. Марс от него отстал давно, найдя новое, очень серьезное увлечение, зато красавчик Нептун периодически палился. Робин ловил на себе его задумчивый, долгий, пронзительный взгляд, сразу отворачивался и продолжал напевать под гитару, отвернувшись вообще к окну, в самом углу кабинета, чтобы никому не мешать, чтобы ему не мешали.

Доминик еще раз напомнил Трамперу о том, что прекрасно видит, кто нравится ему на самом деле, поэтому лучше не надо лезть к нормальному мальчишке, да еще младше его на два года. Лайам не достоин портить ему жизнь своими минутными слабостями.

Лайам ехидно сказал, что его слабости далеко не минутные, Энферни фыркнул снисходительно и подумал, что отомстит за эту колкость позже. Он только оглянулся на бывшего друга и уточнил ядовито.

- Ну, как? Готов показать Ду Мортье небеса?

- Да ты не волнуйся, она завтра не встанет вообще. А придется, полетит с песней отсюда. Я думаю, она решит, что ее уволили из-за этого. И вряд ли станет сопротивляться, возмущаться…

- Согласен, - парень кивнул. – Но, знаешь… Мне кажется, что ты стал очень озабоченным. Неужели секс – это так круто?

- Попробуй, - без тени ехидства, но с капелькой яда, провокации фыркнул Гаррет. – Хотя, нет, ты же не можешь. Ни с кем не можешь, а я не стану. Хотя, если очень попросишь…

- Лучше никогда не узнать, чем с тобой.

- Чем просить, ты хотел сказать?

- Нет, я сказал то, что хотел. Даже умоляй ты меня на коленях, я бы не стал.

- Умолять ТЕБЯ? – Гаррет засмеялся, запрокинув голову, переливисто, обидно и зло, как он это умел. – Лучше умолять пакет ледяного риса.

- У тебя стоит даже на рис, - задумчиво заметил Доминик. – По-моему, тебе надо обратиться к врачу. К сексологу, а то дойдет до сексопатолога, будь осторожен.

- Я предельно осторожен. Именно поэтому не лезу к таким бревнам, как ты.

- Ну хоть на бревна у тебя не стоит, слава богу, - парень пожал плечами и вышел из кабинета следом за Марсами и Сатурном. Сэнди выскочил сразу за Расселом, повиснув на его руке и гогоча о чем-то, на что Роз реагировал невероятно позитивно.

- «Пакет ледяного риса»? – переспросил Лайам.

- А что мне надо было сказать?

- Например, признать, что вдуть ему – как минимум моя эротическая мечта и извращенная фантазия.

- Ты бы разочаровался.

- Это почему это? – вдруг спросил Ясмин, обидевшись за парня, который предостерег его от отношений с мазохистом аж дважды.

- Потому что он не стоит того.

- Ты просто злишься, что он тебя никогда бы не попросил. И даже если бы попросил ты сам, он бы отказался.

- Да я и не собираюсь за этим пугалом бегать. У меня сегодня будет отличный секс с опытной бабой. У нее вообще все замечательно, сиськи по килограмму.

- Не знал, что тебе нравятся сиськи, - заметил Кермит удивленно.

- Нравятся, но без них тоже неплохо. Но с ними все же классно, - пояснил Гаррет со вздохом, тоже направился к выходу.

- Он ему не нравится, - Лайам решил расслабить и эмо, и очкарика. – Уж ты-то, Ясмин, должен понимать. Обычно, когда нашему мазохисту нравится кто-то, он идет, берет и «употребляет», не особо интересуясь мнением. А ты, я думаю, посильнее, чем Энферни, и то отбиться не смог.

Ясмин закатил глаза, ну вот, ему опять об этом напомнили. Гаррет довольно ухмыльнулся.

- Он просто не хотел отбиваться. А ты видел, Трампер, что будет, если к этому психу полезть.

- Значит, ты просто боишься? – Ясмин прищурился мстительно. – Боишься, что он тебе тоже что-нибудь сделает, вот и не лезешь?

- Просто желания нет. Если бы оно было, давно бы уже употребил, - парень пожал плечами, оглянулся и сделал надменную морду. – Он слишком высокого о себе мнения. Хочет казаться круче, ради бога, мне-то что.

* * *

Через два часа после отбоя Доминик решил, что обещанное исполнить все же нужно, он увидел, как француженка поднималась по лестнице на третий этаж, дернул Гаррета за рукав и пихнул в другой конец коридора, чтобы мазохист зашел с другой стороны. Сам Энферни догнал женщину и остановил ее еще у лестницы на третьем этаже, повернув к себе и начав болтать об экзамене, о заданиях, которые будут, о контроле чтения и понимания услышанного… Он даже не смотрел ни разу на дверь ее спальни, только заметил краем глаза, как Гаррет тихо прикрыл дверь за собой. Он сразу положил листок с приказом на письменный стол, а сам затих за дверью со стороны, где были петли. Кровать у дамочки была роскошная, как и у всех работниц интерната – двуспальная, довольно мягкая, с отличного качества постельным бельем… Он расплылся в ухмылке, хотя его безумно трясло от страха и волнения. Он не уверен был конкретно в первых минутах, потому что боялся, что француженка с перепугу сможет вырваться, и тогда ему конец.

Мисс Ду Мортье договорила с любимым учеником, улыбнулась ему, Доминик начал спускаться по лестнице, а женщина подошла к своей двери. Она не была закрыта до самой ночи, украсть и смыться никто не смог бы, ведь сразу найдут, а потому и бояться было нечего. Она подумала о Гаррете в очередной раз, как думала о нем прошедшие три недели, с тех самых пор, как он на нее наорал в классе. Все же, что-то в старшекурсниках были. Уже далеко не дети, но еще не взрослые. От взрослых, здравомыслящих мужчин этих парней отличал, наверное, именно этот здравый смысл. Взрослый мужчина побоится отколоть что-то такое, а у Гаррета и его дружков мозги были ниже пояса, желания генерировались спонтанно, зовом молодого и безумного сердца. Поэтому мисс Ду Мортье не раз ловила себя на мысли, что никогда не пробовала ничего «такого» с мужчиной моложе себя. Моложе двадцати лет – тем более. И она была в курсе, что старшекурсники между собой уже такие глупости вытворяли, так значит, они для «этого» вполне пригодны, они к этому готовы? Конечно, были здравые идеи, что старшекурсники не могут похвастаться опытом, тактом и определенным терпением, они наверняка понятия не имеют, сколько именно ласки и нежности нужно уделять взрослой женщине. Они грубые и резкие, привыкшие либо к девчонкам своего возраста, таким же сумасшедшим, испорченным и резким, либо и вовсе к парням, которым нежность вообще не нужна. Именно это и привлекало. Она не была уверена, что ей понравилась бы такая грубость, но как и любой нормальной женщине, не страдающей фригидностью, ей были свойственны забавные фантазии об изнасиловании. На настоящее они бы никогда не пошли, побоявшись, эти женщины, но вот о таком помечтать было неплохо.

Доминик передумал спускаться по лестнице, он взметнулся обратно, с любопытством подскочил к нужной двери и прижался к ней ухом, заправив за него волосы. Свет погас, француженка вечно задерживалась где-то и поднималась к себе последней, все учителя и надзирательницы давно если не спали, то читали любовные романчики у себя в постели.

За дверью что-то глухо ударилось, раздалось какое-то шипение, в котором Доминик узнал шепот Гаррета, он услышал мычание и почти облегченно вздохнул – все же Андерсен успел схватить ее и зажать ей рот.

Женщина просто остолбенела, по всему телу прошла дрожь, которая показалась ледяной, но тут же распалила до поднятия температуры на целый градус. Перед глазами почти вся жизнь промелькнула, пришла дикая мысль о том, что за спиной явно не Патрик Бэккет, единственный мужчина интерната. Ведь он огромный медведь, от которого француженку тошнило, а ее схватил и держал кто-то куда приятнее, изящнее. По шепоту она узнала не сразу, но по изрезанному предплечью мигом опознала именно Гаррета.

«Ну, все, дофантазировалась», - пронеслась забавная мыслишка на задворках сознания.

- Завтра вас уволят, мисс Ду Мортье, - сообщил Гаррет вполне спокойно, сдерживая колотящееся сердце и стараясь дышать ровно. – И вы отсюда уедете без вопросов, понятно?

Она молчала, но потом замычала протестующе.

- Если вы не согласны, уж извините, придется найти какие-то причины, чтобы вас уволили без предупреждения. Вариантов немного, всего два. Либо вас увольняют за прогулы, либо за аморальное поведение. Первого у вас нет, да и мне второе нравится больше. Что там с аморальным поведением? Совращение ученика? – он шептал ей в ухо, обжигая дыханием щеку и касаясь губами маленького бриллиантика в мочке. – Вряд ли кто-то поверит, что это я, всего лишь тупой, третируемый вами уже полгода ученик совратил взрослую, опытную, умную и здравомыслящую женщину, а?.. Вот, я о том же. Вам не оправдаться будет. Так что выбираем аморальное поведение. Понимаю, вы любите по-семейному, нежно и красиво, все такое, а потом отвернуться и захрапеть, но сегодня не получится, потому что я так не умею.

Она замычала просто жутко, жмурясь и пытаясь укусить его за ладонь, но получалось плохо, хватка оказалась куда сильнее, чем она наивно полагала. Приемы «против насильника» тоже не очень помогали, она прокляла телевидение и врущих «специалистов» по боевым искусствам, которые «очень легко» использовать. Гаррета эти попытки выкрутиться только насмешили, он в самом деле посмеялся.

У него был легкий эмоциональный завал от совершенно новых впечатлений. Девчонки его возраста в Манчестере пахли совсем по-другому, потом, дезодорантом, синтетическими шмотками, лаком для волос и сладкими духами. Сэнди тоже пах сладкими духами, но в нем было что-то нежное. Лайам пах парнем, обычным парнем, мужественным, этот запах хотелось вдыхать и вдыхать, но не так уж долго хотелось. Ясмин был очень… воздушным. Про Энферни Гаррет решил вообще не думать, а вот мисс Ду Мортье пахла совершенно неповторимо – утонченный запах дорогих, французских, опять же, духов, которые намного лучше держались на ее коже, чем на молодой и упругой. Впрочем, гладкой эта кожа еще очень даже была. Вся учительница была какая-то мягкая, нежная и чувственная, пойманная в ловушку, но не так уж яростно пытающаяся из нее вырваться. То ли ей это нравилось, то ли все женщины такие, Гаррет не знал. Мисс Ду Мортье думала примерно о том же. Все мужчины, которых она «знала близко» до этого момента отличались почти неприятным резким запахом, грубостью рук, колючей щетиной на мощной челюсти. У Гаррета от грубого мужчины был только голос и сила, но никаких лопат вместо рук у него не оказалось, тело было приятным и пропорциональным, так что вырываться женщина постепенно стала неубедительно.

Доминик припал к двери, как умирающий к источнику, практически прижавшись к ней страстно и стараясь не упустить ни звука. Он стоял в темноте, а потом начал сползать вниз, встал на колени. Через замочную скважину, запертую самой француженкой, все было слышно еще лучше.

Кикимор услышал шепот Гаррета, как-то неуловимо изменившийся тембр его голоса, потому что с женщиной он чувствовал себя еще увереннее, спокойнее, чувствовал какое-то необъяснимое превосходство и отклик чужого тела, которое не могло сопротивляться после такого долгого воздержания. Женщины – не мужчины, без секса они могут, конечно, но постепенно затухают и перестают цвести. Мисс Ду Мортье до трясучки хотелось снова быть свежей и красивой.

- Давайте обойдемся без сопротивления, ладно? – парень попросил очень даже вежливо и учтиво, но немного устало, потому что он-то мог еще заставить ее, но это было слишком легко, а потому безнадежно для самой француженки. – Я не хочу вас бить, правда, но вы же доведете. И не надо попыток убежать, заорать, ладно? – одна рука уже заползла под застегнутую на все пуговицы блузку, поднялась до совершенно неприличного бюстгальтера, женщину затрясло. Жесткие подушечки пальцев, широкая ладонь, совершенно не детский нажим и энтузиазм, как можно было этому сопротивляться?

Доминик расплылся в ухмылке. Каков хитрец, а? Такой учтивый и вежливый, умереть от смеха можно.

Скрип кровати сообщил о том, что мисс Ду Мортье все же на ней оказалось, причем оказалась насильно. Она все равно сопротивлялась, но скорее ради приличия, не могла же она с вожделением ждать, наблюдая, как он быстро стягивает с себя футболку, расстегивает туго сидящие джинсы? Мисс Ду Мортье не удержалась.

- Это за оценку ты меня наказать решил?.. – она усмехнулась, Гаррет от удивления сначала застыл, а потом прищурился.

- Да нет, что вы… Просто вы мне нравитесь, - он ухмыльнулся неприятно.

- А за что увольнение тогда, как ты смог уговорить мисс Бишоп?

- А это вас уже не касается.

- Ты уверен, что произведешь на меня впечатление? – она выпалила и тут же замолчала, едва не зажав себе рот ладонью, потому что резко вспомнила, кто перед ней. О, да, высказать собственному ученику почти что «У тебя калибра-то хватит?» в приличной форме – верх профессионализма с ее стороны.

Он хмыкнул.

Доминик слушал внимательно, иногда ухмыляясь собственным мыслям по поводу происходящего и выводам. Гаррет не торопился, ему не хотелось, чтобы потом француженка вспоминала о нем, как о грубом подростке, который умеет только всунуть, высунуть, кончить и сбежать. Нет, он издевался от души, он даже целовал ее, хотя сначала не собирался этого делать. Из чистого интереса, любопытства руки странно уверенно бродили по телу, ощупывали его, трогали, гладили, сминали до боли, наверняка оставляя синяки. Мисс Ду Мортье нравилось, как это ее ни удивляло, и это было невероятно непривычно – красивое, а не мощное, необъятное тело. Сам Гаррет тоже не был скалой, он был чувствительным, а потому сразу откинул ее руки, попытавшиеся его обнять, чтобы самому не получить удовольствия. Он ненавидел, когда кто-то пытался контролировать процесс, а потом схватил учительницу за длинные, мягкие волосы, напомнившие ему о Доминике. Хотя, у мисс Ду Мортье волосы были вьющимися, в отличие от гладких прядей Энферни, но наматывать их на кулак и относительно грубо тянуть, заставляя выгнуть шею, было тоже очень даже.

Женщина молилась на темноту, заполнившую комнату, потому что из-за голубоватого света луны за окном видно было только силуэт. Ей было стыдно даже не от того, что это был ее ученик, не от того, что она его намного старше, а именно от того, что он делал. Мужчины на такое обычно не идут, они не извращаются по полной программе, используя для этого и пальцы, и язык, в котором красовался раскаленный шарик штанги. Гаррету было интересно, а его любопытство могло свернуть горы, наблюдать, как взрослая, самодостаточная дама теряет голову и рассудок, было безумно весело. А она уверена была, что включи он вдруг свет, видно станет, какое багровое у нее от стыда и удовольствия лицо. Страшно признаться – старшекурсник заставил ее испытать то, чего она не испытывала никогда раньше с «крутыми» мужиками. Неужели дело в этом самом «распущенном поколении next»? О, времена, о, нравы.

Доминик умирал от интереса, прислушиваясь к каждому вздоху и всхлипу, от Гаррета он не услышал ничего, но его колотило от желания узнать, увидеть, что же он делал, что мисс Ду Мортье взмолилась больше не издеваться. Она сама начала к нему приставать, тянулась, извивалась, прижималась позорно и униженно, чувствуя, что еще чуть-чуть, и она умрет от вполне объяснимого желания.

Вскрик услышал только Доминик, все остальные на третьем этаже давно спали, да и мало ли, вдруг мисс Ду Мортье громко включила телевизор? Какой-нибудь триллер или даже, прости боже, порнографию? На порнографию это было похоже, как Энферни показалось, ведь он наконец услышал стон Гаррета – глухой, низкий, тщательно сдерживаемый, но все равно вырвавшийся. Он не ожидал такого эффекта, потому что легенды о «незначительных способностях дам бальзаковского возраста» возымели свое действие, он не думал, что хоть что-то почувствует. Доминик слегка порозовел, это была его единственная реакция, не говоря о логичном возбуждении при прослушке данного процесса. Невероятно, строгая француженка, оказавшись под ненавистным учеником, стонет и просит, умоляет не останавливаться. Гаррет оборзел, судя по изменившимся интонациям ее голоса, он перестал быть просто довольным, добавились болезненные нотки. Доминик «друга» прекрасно знал. То есть, не с этой стороны, конечно, но он помнил их веселые забавы в кабинете рисования. И это было всего лишь детство, тинейджерство, он силился представить, на что Гаррет стал способен теперь, еще и получив в свое распоряжение такую волнующую вещь, как секс. Ведь там можно было разгуляться от души, что он и делал, издеваясь над учительницей и заставляя ее позориться перед ним. Он себя контролировал изо всех сил, как мог, а вот она уже контролировать себя не могла. Доминик просто остолбенел, когда услышал странный, влажный и сорванный вздох за дверью. Неужели Гаррет… ГАРРЕТ АНДЕРСЕН, чертов самовлюбленный садомазохист и укурок смог заставить кончить взрослую, шикарную женщину?!.. И на этом он не остановился, сам еще явно будучи в полной кондиции. Кровать скрипела, иногда настолько сильно шаталась, что столбики в ее изголовье бились о стену. Доминик взмолился, чтобы никто не проснулся и не спалил его в коридоре, а Гаррета – в спальне француженки.

Он кончил с рычанием, прокусив до крови нежную кожу на шее сходящей с ума женщины. И от этого она снова зашлась беспорядочными вздохами, обхватив его онемевшими от напряжения ногами за пояс. Гаррет смылся минут через пять, придя в себя, одевшись и не сильно заботясь за внешний вид, он вылетел в коридор, свалив с ног «друга», который едва успел отшатнуться и все равно упал.

- Ты какого хрена тут делаешь?! – закрыв за собой дверь и держа в руке рубашку, так и не надетую поверх футболки, возмутился мазохист. Доминик нервно усмехнулся, так и лежа на полу, откинувшись на локти.

- Да так, послушать хотел, что ты там такого наворотишь.

- Послушал? Вставай, - Гаррет протянул ему руку, парень не взялся за ладонь, а схватился за его запястье и поднялся. Андерсен даже не рассчитал и дернул сильнее, чем нужно, а его заклятый друг оказался слишком легким, подпрыгнул, почти врубившись в него. Доминик сразу отшатнулся и поморщился брезгливо, причем искренне.

- Фу, от тебя бабой несет.

Он отошел к лестнице, продолжая шепотом брезгливо материться, начал спускаться, а Гаррет его догнал, поймал одной рукой за локоть, развернул к себе.

- Удивительно, что от меня несет, да? – он хмыкнул, поднял правую руку, провел указательным и средним пальцами прямо перед носом бывшего друга, так что тот невольно вдохнул. – Вот, лох. Этого ты никогда больше не почувствуешь, потому что не просто не можешь ни с кем трахнуться, а потому что тебе ни одна баба не даст.

- Фу!! – Доминика передернуло, Гаррет засмеялся, щелкнул его по носу. – Куда ты пихал ей пальцы?!

- Тебе рассказать подробно? – мазохист ехидно сверкнул глазами, ему вообще было прекрасно после пережитого адреналина и полученного опыта. Он оборзел, забылся окончательно и взял этими же пальцами чужое лицо за подбородок, приподнял его почти собственническим жестом, так что Доминик остолбенел. – Я засовывал ей их прямо в… - он подавился своим ехидством, потому что бывший друг схватил его за запястье, поднял кисть выше и губами коснулся пальцев, пропустил их в свой приоткрытый рот. Гаррет понял, что поиздеваться не получится, зато отлично получается извращаться, как они это делали раньше. Нет, Доминик не изменился, он стал еще хуже, как и сам Андерсен. Никогда не знаешь, чего ожидать, а потому так противно и забавно одновременно. У него во рту было горячо, влажно и липко от недавно съеденной карамельки, Гаррет кисть перевернул ладонью вверх, так что ногти коснулись чужого языка, а подушечки пальцев погладили небо. Посреди лестницы их застукать никто не мог, так что зависший от шока мазохист сделал шаг и подвинул заклятого дружка к перилам, что были ближе к внешней стене интерната. Он медленно вытащил облизанные и липкие пальцы, а Доминик тут же уточнил ехидно.

- Похожи ощущения? – он хихикнул, и Гаррет понял, что это вовсе не неожиданный порыв романтики, а все то же желание поржать, позаниматься мерзостями.

- Не распробовал, еще раз, - он тронул пальцами небрежно его губы, заставляя их приоткрыть, куда менее осторожно, чем в первый раз, продвинул вглубь. Доминик закрыл глаза, чтобы выглядеть еще увлеченнее и омерзительнее в глазах «лучшего друга». В этом тоже был их прикол, показать друг другу все самые отвратительные состояния. Но, как говорится, что естественно – то не безобразно, это было их девизом.

Гаррет ухмыльнулся, рассматривая это послушное выражение лица, чувствуя упругость и жар чужого рта, и тут же получил ответ – на его пальцах сжались опасно зубы.

- Ну, приехали. Пусти, - он дернул рукой, Доминик его не отпустил, взял за запястье снова, чтобы контролировать движения, а зубы сжал сильнее, Гаррет зашипел. – Ну откуси еще их! – он поморщился от боли. Доминик наконец выпустил его пальцы изо рта и, не облизываясь, не вытирая губы, влажно ими прихватил тонкую изрезанную шрамами кожу на его запястье. Парень завис, приоткрыв рот, будто ему было по-прежнему больно, рассматривая это все, отдав свою руку, чтобы с ней делали все, что захочется. Вторую руку он опустил было Доминику на пояс, и тот сразу же отстранился, ударил его по лицу. Он знал, как нужно давать пощечину, чтобы было больнее – не пальцами, а их основаниями, жесткими, тяжелыми. Таким ударом опытный хулиган может отправить того же Мафферса в абсолютный нокаут, но Гаррету хватило и не сильного удара, он рухнул с оставшихся трех ступенек лестницы, едва успев развернуться. Он не убился, конечно, но зашипел, лежа на спине, приложившись позвоночником и немного затылком.

И засмеялся нервно, зажмурившись, трясясь на полу, вздрагивая от веселья.

- Ой, не могу. Извини, затупил, подумал, что ты ко мне пристаешь.

- Ну, конечно. Мечтай больше. Приставать, - Доминик фыркнул, спустился, вытирая рот запястьем и подходя к двери их спальни. Гаррет встал, пальцами потрогал кровь, из носа начавшую стекать на губы.

- Я и забыл, как ты приятно бьешь, - задумчиво протянул он.

- Лучше и не вспоминай. И не лезь больше ко мне с историями о своих бабах, ладно? – с легкой, невесомой улыбкой попросил его Доминик, открыв дверь и первым оказавшись в комнате.