Нарастающий гул шагов мгновенным жидким железом ломает, плавит виски. Стократное эхо рождает под чернотой высоких готических арок абсолютное синтезированное единство многоголосья, расправляет костлявые, белоснежные крылья в пустующих лабиринтах бесконечных коридоров, задыхается на узких винтовых лестницах. Обрушивается на сознание дробью шариков ртути и выстраивается в полувоенный марш.
Марш Мастеров. Их шаг. Их строй. Гулкой чеканкой каблука.

Подошвы сапог металлическими ударами впечатываются в вечный мрамор черно-белой Шахматной доски главного зала Замка. Любой, хоть раз вступивший на нее, становится фигурой — пешкой, ладьей, слоном, ферзем, и — очень редко, избранным королем. И выбирает себе сторону: тех, кто поддерживает порядки Замка, либо тех, кто готов умереть в борьбе за его уничтожение.

Бороться против Замка, значит, тоже стать его частью и признать сам факт существования. Но он готов принять всех. Замок мудр и знает: ему необходима внешняя угроза, не переходящая точку невозврата, как единственное, что сплачивает столь разных входящих.

Я вижу, как в узкой бойнице ярче вспыхивает и гаснет местное багровое солнце перед тем, как сжечь гниль уходящего дня. Никто не знает, когда в этом мире наступает день или ночь. Загоревшиеся ярче факелы знаменуют — сейчас ночное время. Время молитв и пыток для оступившихся. Так происходит и когда один из Мастеров опускает Полог. Я почти забыл старинную легенду, передаваемую полушепотом подмастерьями друг другу в общих объятьях огромной ученической кровати.

Раз в тринадцать месяцев Замок дает право стать собой прежним на несколько часов и отпускает свою власть над Мастерами. Секунды, минуты, утекающие на песочных часах Главной башни — Минарета и обмениваемые на год собственной жизни, можно отдать другому брату. Но обычно наутро, после того, как на ратушной Площади падает последняя незримая песчинка кварца, город взрывается нестройным, срывающимся на инфразвук воем колоколов. Из его ворот отправляются дроги, грубой небеленой холстовиной скрывающие изуродованные, искромсанные тела — последствия ночных безумств сорвавшихся Мастеров.

Еще я знаю одно — я не ставил Полога.

Ближе. Еще ближе.

Они идут, они маршируют.

Красная нарядная форма, отороченная замшей заткнутых за пояс перчаток, высшим символом власти Мастеров, и золотые скрывающие половину лица маски с подводкой алым на левом глазу — это для парада на Площади эшафотных подмостков. Для толпы, которая видит и приемлет лишь внешнюю сторону таинства братства. Все остальные цвета для внутренних торжеств.

Растворенный в серебре ориентальный траур — это больше подходит для контраста прокопченного похотью и извращенными удовольствиями темного чрева Замка, деловито и суетливо закопошившегося после моего проступка. Кипенные кители Мастеров небрежно застегнуты, фуражки оставлены в комнатах, но боевое оружие — плети, одним ударом рассекающие кожу почти до костей, а не то, что применяется к входящим, наготове. Наготове для меня.

Я не вижу братьев, но на моем электронном браслете пульсируют двенадцать сжимающихся, приближающихся точек, их биение передается электродами — венам прямо к сердцу. Когда одна из них навсегда гаснет, кого-то из нас тоже увозят на дрогах. Для нас не рваный, асинхронный ритм колоколов. Для нас — барабанная дробь казни.

Я сам открываю дверь Мастерам.

— Приветствуем тебя, Сакамото, — тихо произносит согласно ритуалу младший из братьев — Михаэлис. — Мы сожалеем, брат, но такова наша обязанность. И в силу долга, и в силу доноса.

Я киваю ему и так же сам с поклоном отдаю свою плеть. Это знак покорности и признания силы Братства.

Сколько Михаэлису лет и почему он решил стать Мастером? Этого никто не знает точно. Иногда мне кажется, когда я смотрю, как он играет с детьми Замка, что ему нет семнадцати. Но когда я вижу его буравящий пристальный взгляд, устремленный на входящих и мгновенно читающий самые сокровенные желания и потаенные пороки, мне кажется, он — глубокий старик. Но, скорее всего, это лишь опасения, диктуемые вероятностными сценариями, вырабатываемыми Замком. Я могу позволить себе быть уверенным лишь в одном — я никогда не был таким, как он.

Его стальные серые глаза уже сейчас блестят лихорадочным фанатичным блеском решительной, не раздумывающей о природе доказательств, веры, тонкие ноздри хищно раздуваются, уголки губ приподняты в волчьем оскале зверя, готового к прыжку. Он впервые участвует в таком ритуале и уже наслаждается полученной властью. Он будет хорошим Мастером. Иногда я ненавижу собственную способность видеть будущее, сохраненную мне от бытия Мечником. Вот он, следующий глава Братства.

Демиан, второй среди нас. На его левом плече над комком бугрящихся мышц и переплетением вен на прохладном бархате кожи уже вытатуирована отличительная наследуемая печать — червленая катящаяся в вечности свастика, извечный древний ключ к кажущемуся бессмертию. Но Замок часто меняет ключи и решения, и знаки превосходства появляются и исчезают на наших телах, принадлежащих ему в вечности, также быстро, как волны придают новые электронные очертания реке, дарящей силу Мельнице. Говорят, он иногда ходит к ней вспоминать отрицаемое и отвергнутое прошлое. В этом его слабость, и причина, по которой Замок имеет право на новый выбор.

Третий — Езуя. Он всего лишь на пять возможных лет старше Михаэлиса, но его глаза все еще полны мальчишеским сострадательным блеском внимания ко мне. Распахнутое весеннее небо, почти никогда не появляющееся здесь, лишь на следующий день после великого торжества — обретения Замком нового Мастера, вот что они напоминают сейчас. Разметавшиеся пепельные волосы, полуоткрытые наивно губы, тихий стук резных деревянных бусин в изнеженных пальцах. Неужели он перебирает четки и возносит молитвы за меня? Форма, немного большая для худого еще юношеского тела. Я бы хотел увидеть ту долю секунды, в которую этот ребенок превращается в Мастера. Одного из самых жестоких, знакомых с искусством наслаждения удушьем и распятия на кресте.

Удаи — четвертый. Почему его глаза напоминают мне лопнувший на солнце и сочащийся плотью косточек водянистый крыжовник? Его кадык над воротником беспрестанно ходит, помогая сглатывать не существующую слюду слюны на посеревших губах, в паре сантиметров от которых проходит холеная тонкая борода. Лунки ногтей белизной испуга вцеплены в рукоять плети. На девственной белизне формы выдают испуг проступившие, расплывающиеся капли холодного пота. Чего так боится Удаи?

Мастера. Комната наполняется ими. Какого-то я знаю лучше, кого-то хуже. Так кто же из них доносчик — ведь только братья имели возможность быть причастными к таинству входящих.

Единственный, кого я, наверное, жду... Саорян... Он заходит в мою комнату последним. Как и положено главному Мастеру. Залегшие темные тени, осунувшееся всего за пару часов лицо, проступившие в уголках потерявших свой блеск золотистых глаз морщины и, неужели, первая седина в упругом шелке волос, стянутых в хвост. Я не замечал ее раньше. Как будто бы он постарел на год за несколько часов. Он не смотрит на меня. Не так. Он глядит сквозь меня.

— Сакамото, вы согласны на добровольное сканирование? В случае вашего отказа мы будем вынуждены прибегнуть к принудительному, — равнодушно произносит голос Замка, привыкший к любому выбору, влекущему жизнь или смерть.

— Да, добровольно, — также холодно отвечаю я, силясь вспомнить что-то очень важное и глядя на Саоряна.