Пытка одиночеством комнаты под размеренное тиканье незримых часов Минарета, отсекающих секунды и минуты жизни. Я смотрю в равномерную гладь Зеркала, устало удаляя с себя остатки бытия Мастером.

Возвращенная насытившаяся плеть, свернувшаяся кольцом кобры, покоится на полке у рук моего зеркального двойника. Ему же, не мне, принадлежит отражение черной фуражки с высоким околышем, спутанных светлых волос и отброшенного больше ненужным тряпьем плаща. Еще больше запавшие щеки, скулы, почти рвущие пергаментную смуглость у глаз. Тонкая полоска волос по животу, проступающая над второй кожей, облегающей бедра, сжимающиеся уже не от возбуждения, а от извечного холода комнат братьев горошины темно-коричневых сосков, мускулистая подсушенность оболочки.

Закрываю веки и скидываю одним движением с полки дешевую косметику, надеясь больше никогда не увидеть дубельгангера. Я не хочу, я не могу больше его видеть. Мне кажется, сегодня он еще больше стал мной, вытесняя меня настоящего. Но это только глупые надежды, которым не суждено сбыться.

Двойник по-прежнему смотрит на меня из электричества зеркала, ухмыляется обожженной ладони, и с силой проводит ее тыльной стороной по моему лицу, размазывая уже потекшую, потрескавшуюся маску Мастера.

— Смотри, вот он ты настоящий. Это твоя истинная суть. Ты никуда не денешься от меня, потому что я — это ты. Это ты дал мне силу и сделал меня таким. Ты не сможешь победить себя, — шепчет Зеркало его губами, и в зеркальной поверхности всплывают наслаивающимися кадрами сцены моего уже вчерашнего грубого совокупления с Адару. На моем лице странное звериное удовлетворение, я рычу, насаживая его на себя и наматывая его волосы себе на перчатку.

Зеркало кривится, изгибается, наливается сотней моих копий, множится ими до бесконечности. Вот снова я, уже с другими входящими, вот из прошлого насилую юнкера под посеревшие от страха глаза Мечников, размазывая кровь по его бедрам, и его тело изгибается в немых волнах удовольствия.

— Найди себя.

Хватаю плеть, замахиваюсь на Зеркало, стремясь рассечь до основания. Бесполезно. Только на пару секунд оно распадается на миллиарды блестящих, переливающихся осколков и снова становится единым.

Смех растет, крепнет, виснет плотной стеной в воздухе.

— Вот он ты. Тебе нравится быть таким. Быть Мастером.

Замахиваюсь снова.

И ощущаю на себе цепкие жесткие руки, сковывающие стальным обручем тело.

— Что ты творишь, брат?

Езуя, тонкокостный, всегда улыбающийся, наивный Езуя. Больше в зеркале никого нет. Оно стало куском обычного амальгированного стекла и теперь молчит, выполняя лишь свою привычную, предназначенную функцию. Как же сильны его руки, как будто он был в прошлом Мечником.

— Тише, это всего лишь дух Зеркала. Он не опасен, он не общается с Замком, — повторяет Езуя, оттаскивая меня от него, и гладит успокаивающе по волосам, как будто я потерявшийся, испуганный ребенок, а не Мастер, только вчера чуть не преступивший черту. Оказывается, он выше меня, мощнее. Он ведет, почти несет меня к кровати, как будто мое тело весит не больше пера.

Проявившийся внутренний свет наполняет его глаза почти фресковым, сияющим кобальтом, взгляд останавливается на мне далеко не с юношеской мудростью, а так, как будто бы он на пару десятков лет старше меня. В его руках откуда-то влажная губка, слабо пахнущая уксусом, он бережно отирает мне виски и смывает остатки косметики. От его пепельной пелены волос тоже пахнет тягучей речной прохладой, но иного свойства, чем от Адару, и еще чем-то успокаивающим, почти наркотически-сладким. Снова смотрю в Зеркало и больше не вижу на нем строгой полувоенной формы Мастера, но свободные восточные одежды и римские сандалии, застегнутые сзади на множество ремешков, плотные спереди.

Брат улыбается, наклоняется и вытаскивает из левого рукава сложную в четверо бумагу. Я уже знаю, что там. Неровный почерк, второпях нацарапанные слова. Им. Адару. Кидает мне в руки.

«Я жду Вас на мельнице. Ваш Адару. Всегда только Ваш».

Дочитываю, и записка рассыпается электронным пеплом.

Металлическая фляга, снятая с пояса Мастера, у моих губ почти сама собой. Послушно, по-детски глотаю и... замираю.
Сансара. Езуя пьет запретный Замком напиток, который невозможно достать, не выходя в город и не общаясь с Мирянами. Передать записку здесь тоже почти невозможно. Как же ему удается нарушать этот запрет? С удивлением смотрю на Езую, как будто вижу его первый раз. Как давно я в братстве, и как мало знаю братьев.

От жидкости по телу растекается приятная теплая волна мгновенного успокоения. Не выдерживаю и задаю вопрос первым.

— Кто ты, Езуя? Сколько тебе лет?

Брат прикрывает глаза и медлит с ответом, смакуя каждый глоток.

— Я был много кем. Это не так важно, кем мы были в прошлом. Главное — кто мы сейчас, — лукавая улыбка снова возвращается на его губы. — Много, мне много лет, Сакамото. Я старше тебя и почти всех братьев. Но ведь ты хочешь спросить другое? Почему я помог тебе и откуда знаю Адару?

Снова глоток — и я удивленно смотрю на это лицо, кажущееся таким юным, и это тело, отрицающее признаки старения. Неужели я мог так ошибиться с ним?
Езуя глотает из фляги, и вновь превращается почти в ребенка. Глаза наполняются влажным томным блеском, а щеки мальчишеским, стыдливым румянцем.

— Я видел, как ты, Сакамото, смотришь на Адару. Я люблю, Мастер, — просто говорит он о преступлении против Замка, как само собой разумеющимся. — Он сводный брат твоего Мельника.