Гипнотизирующий монотонный стук ударяющихся друг о друга своей обнаженностью деревянных бусин, спрятанных под белой плотностью ткани рясы в чьих-то напряженных умелых пальцах. Я не вижу резных, вычурных крестов на конце четок, но они единственное, что возвращает меня к мнимой реальности существования Замка.

Если сейчас я не испытаю очередной пытки звуком жадного совокупления зерен, то вселенная моего существования разойдется по швам.
Четки превращают размытые, нечеткие, кривящиеся надо мной пульсирующие пятна, мечущиеся неясные серые полутени в фигуры. Прорисовывают в густом, висящем зримой давящей пеленой воздухе очертания звериных масок. Сквозь них проступают, деформируются лица людей.
Фигуры монахов. Иезуитов. Последней инстанции перед палачами.

Страх холодным липким потом по ноющему позвоночнику, до онемевшего крика в горле и сведенных судорогой мышц по всему телу.
Вот что должен я ощущать сейчас. Меня учили в детстве на Мельнице, что монахи рядом означают скорую неизбежную смерть. Они строго следят за балансом Замка и Мельницы и карают виновных.

Но я ничего не чувствую.

Страх умер во мне в тот момент, когда Мастер поцеловал мою ладонь. Я получил исчерпывающие доказательства нашей связи и его исключительной единственности для меня. Боли тела уже больше не существует, она вычеркнута из моего сознания одним его присутствием в моей жизни и внезапным ярко вспыхнувшим подтверждением своего изначального предназначения — служить ему. Это значит, он мой истинный Мастер.
Стук бусин внезапно гаснет, заставляя замереть сердце.
Легкие разрывает, разъедает надсадным душащим заходящимся запахом нашатыря. Он проникает в меня и становится моей частью.

— Адару, мы молимся во имя твоего спасения.

Этот голос похож на звук взрывающихся, выплескивающихся почерневшей полусгнившей сутью оболочек каштанов в роще недалеко от отцовской Мельницы. Он облачен в переливающуюся, радужную чешую змеиной лживой полуулыбки, под действием сладкого яда которой рефлекторно приподнимаются уголки губ. От этого Монаха физически пахнет извращенными, порочными удовольствиями изощренных пыток темного подземелья Замка, к которым только подводят Мастера.

Слюда черных, глубоко запавших и саднящих своим внутренним огнем глаз, такие же прожилки вспыхивающей серебряной седины волос. Морщины, собираемые уставшей, испещренной порами кожей на лбу, у тонкой переносицы, над тяжелыми, набрякшими веками иезуита, привыкшего не спать долгими, бесконечными ночами. Мой внезапный собеседник болезненно худ, это не может спрятать даже белоснежная свободная ряса. Его пальцы, держащие мои, привычны к смерти, они не дарят ни тепла, ни сочувствия, лишь равнодушное стороннее псевдоучастие.

Теперь я больше не вижу холодной замкнутости пыточной со стороны. Но наблюдаю склонившихся надо мной в почтительной, искупительно-показной молитве монахов.

— Что со мной будет? — разлепляю насильно глину склеившихся, потрескавшихся губ и пытаюсь вдохнуть, втянуть в себя воздух. Мне все равно, что будет со мной, если со мной больше нет рядом его, Мастера.

— Это решать только тебе, Адару. Мы предлагаем тебе лишь справедливый выбор. Он всегда есть у всех, — голос проникает в меня, вливаясь, расслабляя ядом дурманящей отравы призрачной надежды.

Сопротивляюсь ему, как могу. Вырываю руку из цепкого вяжущего замка пальцев.

— Я совершил преступление. Я захотел сделать Мастера только своим.

Улыбка вновь скользит в меня мгновенным прыжком полурасслабленной змеи и душит кольцами проникающего, довлеющего понимания. Он не смотрит на меня и одновременно сжигает своим взглядом, вынося безусловный и неподлежащий обжалованию приговор. Кажется, он читает мои мысли, впечатанные уверенным ровным почерком в лепнину колонн.

— Разве нам есть дело до того, совершил ли ты преступление? Мы судим лишь о том, есть ли за тобой грех, искупление которого приближает нас к Богу. Готов ли ты искупить свой грех? Предай Замок, предай всех и получи в награду в вечности своего Мастера. Разве есть грех в том, чтобы любить и желать остаться с любимым любой ценой? Разве не справедливо восстановить баланс Замка и Мельницы? Это в греховной природе человека — желать сделать другого своей собственностью. Он выживет ради тебя, но погибнут все остальные мастера, взамен им придут новые, и Замок восстановит потерю.. Разве это такой плохой выбор?

Мои мысли вязнут в топком болоте яда, погружаются под темные воды всасывающей в себя убаюкивающей казуистики.

— Разве. Вы. Не. Должны. Быть. Нейтральным? — кричу так, что рвутся голосовые связки.