Один голос Йохана, сочный, низкий, способен рождать удовольствия. В него вплетен кисловатый хруст поздних осенних яблок под подошвами грубых деревянных сабо, в которых он впервые заявился на Мельницу. В нем звенит бубенцами его черного шерстяного колпака арбузная ритмичность первой мартовской капели, когда Йохан смеется. В нем потрескивают убаюкивающие всполохи хорошо просушенных дров в занесенной снегами охотничьей хижине, когда он заворачивается в выдубленную шкуру и поет медленные песни своей страны. Даже его забористая, не всегда понятная брань наполнена упругими каплями летнего дождя, впитавшимися в черно-красные клетки его фланелевой рубахи.

Сколько раз я вслушивался в особенные интонации Йохана, чужака, по вечерам, когда он рассказывал нам, детям, сидящим вокруг него немым восторженным полукругом, так похожие на правду истории о городах и странах, в которых был он, и в которые никогда не попадем мы. Ловил его необычный гортанный акцент жителя острова, за три часа стертого со всех схем морем в отместку за попытку островитян отвоевать у него пяди намывной земли.

Мне так по-детски нравится запрыгивать к нему на спину, тыкаться губами в его отрастающую за день колючую щетину и просить покатать меня. Потом недовольно фыркать Йохану в ухо и требовать, чтобы начал новую сказку для нас. Но случайные прикосновения его мощного обнаженного торса, тяжесть накаченных, подминающих под себя бедер, когда мы шуточно боремся с ним, как делают все мальчишки, дарят мне намеки на удовольствия совсем другого рода, будят уже взрослые желания. Я просыпаюсь от них по утрам с заходящимся, колотящимся сердцем и возбужденной переполненной семенем плотью.

— Что это? — как-то раз спросил я жалобно у своего двоюродного брата Хидэки, уже переступившего возраст согласия и побывавшего в Замке.

— Это естественно, не красней. Ты сам растешь, и твое тело тоже меняется, — рассмеялся он и потрепал меня по разметавшимся рыжим волосам. — Только не путай его потребности с влюбленностью. Это разные вещи. По юности так легко принять первое за второе. А потом тело без души становится неинтересным, — замолчал он, отвернувшись.

Голос Йохана.

Я узнаю его из тысячи других, заполняющих звуковое пространство Мельницы смехом, плачем, песнями, обсуждением каждодневных забот Мельников или порочными горячечными мечтами об умелых, доводящих до безумия ласках Мастеров.
Я знаю, Йохан где-то рядом, где-то совсем близко.

Но то, что я слышу сейчас, нельзя назвать человеческим голосом. Утробное звериное взрыкивание, стоны, полные непонятного пока мне наслаждения, короткие команды-тычки, отдаваемые им как-будто сквозь зубы. Его сухие, обветренные от всех электронных морей губы владеют абсолютным искусством подчинения, вне зависимости от того, слова какого языка они выбирают и кому они предназначены. Я замираю, замедляю дыхание, вслушиваясь в них и пытаясь понять суть. Грубый, лающий язык. На трансформацию его кодов уходит время, и я, наконец, начинаю понимать Йохана.

— Не смей, — приказывают его губы. Мне?

Деревянные доски щербатой загородки, неплотно пригнанные одна к другой. Вот и все, что сейчас разделяет меня и его. Он там, за ней. Но теперь я не могу, как обычно, влететь в его маленькую каморку, кинуться к Йохану на шею и завалиться на его постель, чтобы вобрать, впитать в себя весь его запах, кружащий мне голову не хуже дурманной травы Зельвии, которую продают мирянам, не имеющим права входа в Замок.

Я не могу. Йохан запретил. Но он ничего не сказал о том, чтобы я не смотрел. И я не могу оторвать глаз от просветов в непригнанных досках.

Я впервые вижу моего приветливого улыбчивого Йохана таким: властным, жестким и... так отчаянно похожим на Мастеров, которых я наблюдал пока только на лубочных вульгарных картинках, спрятанных у сыновей Мельников в тайниках под распахнутыми окнами. Они с непотребным смехом и неприличными жестами покупают эти изображения на глазах у молящихся Монахов на площади перед Минаретом. Потом скрывают от старших здесь, потому что каждую ночь кто-нибудь из них сладко стонет, доводя самого себя до самой примитивной физической разрядки, не имеющей ничего общего с тем, как много может дать любому Мастер, как перешептываются они сами.

...Йохан голый. Нет, на нем только высокие сапоги и полоски из тисненной с металлическими шипами кожи, но они не скрывают красоту его взрослого, совершенного тела. Наоборот, только как будто нарочно, выставляют на показ бугры четко прочерченных мышц, худой впалый живот с дорожкой вьющихся пепельных волос и возбужденную, торчащую колом огромную плоть со вздувшимися венами. Еще ни одно обнаженное тело сыновей Мельников, которое я видел во время купания, не дарило мне столько эмоций. Моя собственная плоть, как после пробуждения от этих пришедших с ним странных снов, мгновенно наполняется тяжестью.

Йохан сидит на стуле, его ноги широко расставлены. Я могу рассмотреть его срамное место до капель прозрачной, обильно проступившей смазки на пальцах правой руки, которыми он ласкает себя. Ладонь полусжата, вверх-вниз, вверх-вниз. Кладу ладонь на собственный возбужденный пах, сжимаю и закусываю губу до крови, чтобы не застонать. Тысячи электронных искр прошивают насквозь тело, кровь бешено стучит в висках. Торопливо сдираю штаны на колени и начинаю повторять движения Йохана. Я хочу знать, что он чувствует сейчас.
На левую кисть чужака намотана цепь, он дергает за нее.

...И Йохан не один. Теперь я слышу и второй жалобный, просящий голос.

— Господин, позвольте мне приблизиться к Вам.

— Разве я разрешил тебе говорить, моя похотливая, текущая сучка? Заткни свой поганый, грязный рот.

Упираюсь пальцами левой руки в загородку и теперь точно не могу оторваться от этого завораживающего, сковывающего своей подсмотренной непристойностью зрелища. Я ненавижу себя за свое возбуждение, ведь его не должно быть, но я не могу остановиться. Йохан — Мастер? Был им? Но ведь бывших Мастеров не бывает. Сейчас лучше не думать, иначе я сойду с ума.

Тот, второй, рядом с ним. Он стоит перед Йоханом на четвереньках и не позволяет себе даже смотреть на чужака, его глаза обращены только в пол. Это Юуки. Он старший из сыновей подчиненных отцу Мельников. У Юуки горячая южная кровь, и ему почти шестнадцать. Уже через месяц Юуки сможет сам выбрать свою судьбу — для него наступит возраст согласия. Но он, похоже, уже определился с ней.

Юуки, в отличие от Йохана, абсолютно голый, на нем лишь кожаный ошейник, к которому прикреплена цепь. Ноги Юуки также широко раздвинуты, я могу разглядеть его меньшую в размерах набухшую плоть и отставленный, подрагивающий в пульсации похоти мальчишеский зад. Теперь уже мой член сочится смазкой, но ведь это неправильно, я не должен испытывать желание в такой момент.

Йохан что-то снова бросает сквозь зубы, натягивает цепь, прикрепленную к ошейнику Юуки, и тот наклоняется совсем низко, послушно целует, лижет языком кожу на сапогах Йохана, еще больше оттопыривая задницу вверх. Новый приказ — юноша, не разгибаясь, подползает к чужаку совсем близко и упирается на собственные локти.

— Сожми ягодицы, потаскуха. Я хочу проучить тебя за то, как ты смотрел на меня во время работы.

— Да, мой господин. Я виноват перед Вами.

Ладонь Йохана ложится на зад Юкки, два пальца проникают внутрь, растягивают, рвут. Юноша болезненно вскрикивает, морщится, Йохан бьет его по лицу наотмашь, хватает Юкки за темные волосы, приподнимает лицо и властно смотрит в глаза, снова командует.

— Мразь, как ты посмел не получить удовольствие от своего Господина? Но сегодня я милостив. Введи в себя три.

Йохан подносит пальцы Юкки к губам юноши, и тот их облизывает, чтобы... уже самому ввести их в себя.
Юкки безропотен, но ему же больно. Я не могу понять сути того, что вижу, но, кажется, они оба получают удовольствие от этой странной взаимной игры, глаза юноши прикрыты, он хватает ртом воздух и заходится в благодарных, извиняющихся стонах. Если бы это было несогласованным насилием, все что и надо — пожаловаться Юуки на Йохана Мельникам. Чужак — прислуга на Мельнице, наемный раб. Это он должен целовать ладони сыну Мельника, протягивающего ему серебряные монеты за работу. Значит, их наслаждение взаимно и может быть и таким? Значит, Господин может стать рабом?

И почему мое тело ведет себя так? Моя плоть уже не просто сочится, я почти теку... как Юуки.
Снова короткая рубленая фраза, и Юуки, наконец, поднимается с колен. Только затем чтобы, причинить себе новое мучение: раздвинуть руками собственные ягодицы и опуститься на сочащуюся, дыбящуюся плоть Йохана.

— А теперь покажи своему Господину, какая ты похотливая тварь, за что он так строг с тобой, и почему ты нуждаешься в том, чтобы он был таким, — произносит чужак.

— Да, господин, — выдыхает Юуки и одним резким движением бедер насаживается на Йохана до брызнувших из глаз мгновенных слез. — Йохан, любимый, — выводит беззвучно губами он, ритмично приподнимаясь и опускаясь на чужой плоти, до белесой выплескивающейся спермы на живот хозяина.

Крик. Одновременный: Юкки и мой... Мир взрывается и бешено вращается перед глазами, я больше не могу и тоже выплескиваю семя...

Йохан сбрасывает юношу на пол и наступает ногой на теперь уже вялую расслабленную плоть Юуки. Чужак также тяжело дышит и нуждается во временной передышке.

— Как ты посмел испачкать своего Господина?

— Простите меня, пожалуйста, я виноват и заслуживаю законного наказания, — шепчет Юуки и снова добавляет одними губами: «Мой Йохан».

А я больше не могу слышать, как кто-то называет моего Йохана так интимно. Натягиваю штаны и держусь, чтобы не зареветь.

Деревянная загородка рушится, разлетается вдребезги, когда я ударяю по ней стиснутыми костяшками до свезенной в лохмотья кожи.

— Адару? Господин? — удивленно вскрикивают оба, застыв, и наконец, заметив меня, но мне уже все равно.

Я бегу прочь от них, вытирая на глазах такие же, как у Юуки соленые, душащие слезы боли, только, в отличие от него, не физической и переплавляемой умелой рукой не Мастера, но господина, в удовольствие, а той, что рвет глубоко изнутри мою душу и превращает мгновенно из ребенка во влюбленного юношу, осознавшего, что это за чувство и впервые увидевшего наглядно, какие ему требуется доказательства. Я ревную Йохана к Юуки. Я безумно ревную.