Не плеть.
Громадные шестеренки.
Вот истинная суть монаха. Теперь я вижу ее так же отчетливо, как холодную испарину, бесцветными ядовитыми каплями пота проступающую у него на висках, пока его голос давит, виснет в замкнутом пространстве пыточной. Откуда этот особенный дар ощущать суть? Или это часть взросления всех сыновей Мельницы?
Шестеренки скалятся на меня сотнями металлических зубьев, монотонно урчат, сжирая добычу из своих же собратьев. Они вращаются пластинами в безостановочном машинном танце взаимного поглощения. Расчетливый, беспощадный механизм, деловито вгрызающийся в мой разум, насаживающий его на себя и затягивающий все больше с каждым движением стального круга. Зрачки монаха следуют за этой зримой механической музыкой. Сужаются, когда зубья вцепляются в очередной раз мертвой хваткой друг в друга, довольно расширяются, когда захватывают все больше мой разум.

Мне не вырваться, не спастись, ничего не изменить, ничего не объяснить Монаху. Его казуистика превосходна, она не нуждается в сторонних доказательствах и диалоге с собеседником. Ее идеальность подтверждается, удостоверяется извечным правом, данной системой и собственной совестью выносить вердикт виновности любому: Мастеру, входящему в Замок, Мирянам и осмелившимся сомневаться.

Я уже втянут в шестеренки, чувствую это всей кожей, нервными окончаниями в ее напряженных капиллярах, в нервных окончаниях, спрятанных в ее глубине, когда к ним приближаются зубья.

Каждый мой крик, каждое сведенное нервной судорогой движение пальцев у горла, на котором как будто стягивается, высыхая постепенно и трескаясь, узкая полоска мокрой кожи, той самой шагреневой, питают механизм, наполняет его новой силой, чтобы затем в замке зубьев ведущего колеса сожрать, перемолоть под себя мою суть.

Монах не хочет гражданской казни на ратушной Площади меня, Адару, или Его, Единственного для меня из тринадцати. Шестеренкам все равно, что за песчинки перемалывать, если они вторгаются, нарушают размеренную, согласованную логику существования системы. Но он вожделеет так же, как я моего Мастера, публичного поражения таинства Братства и легенды сыновей Мельницы.

— Нейтральными? — голос Монаха звенит в неотапливаемой, тонущей в наступающих сумерках комнате. Он не чувствует ни жары, ни холода. Он вне физических ощущений боли или удовольствия насытившийся плоти. Он не знает, что такое желания тела. Разве не поэтому он так хочет уничтожить всех тех, кто способен чувствовать это?

Я, сын Мельника, греховен для него не по факту совершенного, а в силу рождения.

— Нейтральными? — эхо Монаха двоится, троится, разрезая мое сознание, подобно скальпелю, на тысячи не имеющих ответа и борющихся между моих сутей. — Разве она есть в жизни? Разве ты, Адару, сталкивался с ней? Выбрав Замок, ты предашь Мельницу. Избрав дело отца, ты проклянешь Таинство. Тебе придется сделать выбор. Так где же обещанная нейтральность?

Тихий, почти неслышный звук. Теперь я впервые слышу, как новая мелодия мягко, но настойчиво начинает вплетаться партитурой флейты в общую какофонию эха. Меняет его неопределяемый ритм, подстраивает и перестраивает под себя, подчиняя хаос звуков. Это похоже на шелест далеких волн и также неизменно в своей вечности.

Это голос не Замка, но зов Мельницы. Я впервые слышу его.

«Адару, мы с тобой. Мы все, сыновья Мельников, — шепчут далекие электронные волны, множа себя до бесконечности и вычеркивая многообразие сутей. — Мы поможем тебе, вспомни, кто ты по рождению».

...Отцовская Мельница. Я должен, я обязан сейчас воскресить что-то из детства. То, что я молил свое сознание забыть долгие тянущиеся по минутам дни, сплавляющиеся злой, настойчивой памятью в бесконечные годы. От этого зависит моя жизнь. Нет, жизнь моего Мастера. Это важнее.

...Утренняя ласкающая прохлада летней Реки. Вода, окутывающая разгоряченное от бега, пота и воплей тело. Она баюкает, успокаивает тягучим, сладковато-гнилостным запахом ила у мощных, пьющих силу Реки корней ив и отдающих водной глади свою взамен по склоненным серебристым ветвям, прикрывающим волшебство от чужаков.

Дети Мельников. Нас много. Мы хохочем, мы взрываем извечную тишину природы абсолютно счастливыми, как бывает только в детстве, воплями, а потом всей гурьбой возвращаемся на Мельницу.

Я бегу домой со всеми, но только к нему. Падаю, сбивая в кровь еще округлые, пухлые детские колени. И хочу рассказать только Йохану, как кружится голова от сладости запахов утренней реки, как нашел утром в подвале отца новорожденных котят, и что сегодня я одолел в драке соседского мальчишку, который старше меня на год и выше на полголовы.

Всего четыре месяца, как отец нанял Йохана работником, но уже стал моим лучшим другом и понимает меня с полуслова. Хотя, каким другом я, четырнадцатилетний сопляк, могу быть ему. Ему, перешагнувшему свое тридцатилетие и одним движением мощных бугрящихся мышц рук запускающему шестеренки на отцовской Мельнице?

Каким возлюбленным я могу стать ему? Но я любил, еще не зная смысла, вкладываемого в это слово.