Пыточная Замка. Я снова заперт в ее затхлом, провонявшем потом, отформатированном флюидами страха и боли пространстве. Монах по-прежнему буравит, препарирует меня собственными догмами и ждет новой пустой тирады о справедливости.

Нет. Ее не будет. Потому что я понял, что справедливости для него нет. Рассуждения о ней нужны лишь, чтобы украсть мое оставшееся время и окончательно скормить шестеренкам душу. Крупицы моей жизни, заключенные в этой комнате, утекают с каждой новой серо-золотистой песчинкой, падающей на вторых и главных часах Минарета, отмеряющих жизни всем нам.

«Иногда Господин становится рабом. Значит, иногда жертва может стать Палачом», — повторяю про себя за единым неслышным шепотом братьев, наполняющим новым свежим воздухом комнату. Это ледяное дыхание далекой реки Мельницы. Она на моей стороне по праву рождения, и в этом моя сила. Свечи в пыточной загораются ярче в знак подтверждения моей правоты и, послушно подчиняясь сковывающему, смертельному для них дыханию, затухают.

Хватаю Монаха за спрятанные в рукаве рясы, изуродованные артритом фаланги пальцев, вцепляюсь в пергамент кожи, уже без всякой нейтральности, представляя, как сам вгрызаюсь зубами в его плоть мертвой хваткой. Мне нечего терять, я и так почти наполовину мертв.

Я забыл в пыточной главное — он тоже когда-то был не Шестеренками. Я не вижу, но знаю, там, под тканью, на его изможденном теле от моих пальцев проступают мгновенные красные пятна, и... внезапно добиваюсь, чего хочу. Первый всполох человеческого испуга. Он расцветает на секунду рваным, неправильной формы цветком в его расширившихся зрачках и также быстро гаснет, подавляемый волей Монаха. Но в воздухе теперь висит почти физически видимая алая лента тихого вскрика. У старости и веры хрупкие артритные кости.

— Каково Ваше мирское имя, отец мой? — снова слышу как будто со стороны собственный ровный, монотонный голос. Так говорит со мной Замок, но я вплавляю в него равномерность шороха волн Реки, год за годом меняющей незримыми, но постоянными усилиями электронные берега. Я смогу раздробить Монаху кости, если потребуется.

— Максимус, — выплевывает одними мгновенно обрюзгшими губами он и снова погружается пока только на секунды в протаявшую полынью памяти, выныривает, но его глаза уже не те. Он уже не равнодушная машина третьей силы, теперь в них плещется обычная человеческая ненависть уже не к сыну Мельника, а ко мне, Адару, наученному моим Мастером различать и безошибочно угадывать боль в любых ее проявлениях.

— Громче, — нажимаю на фаланги еще сильнее, слышу первый хруст.

— Прайд. Прайд Максимус. Зачем тебе это, сын мой? — Монах срывается на вой, когда мои пальцы ломают фаланги. Ленты уже наполненных сгустками крови стонов виснут невзорвавшимися фейерверками в нашей общей Пыточной, начавшейся трансформироваться, размываться под маревом общей боли, поддернувшей металлические скобы, стягивающие стены комнаты.

Марево сдирает маски с лиц иезуитов, заставляет осыпаться их микрофрагментами чужих, присвоенных личин, обнажает истинную суть, срывает широкие капюшоны с их голов, раздвигает пространство комнаты, стирает ее границы. Я слышу их перешептывание между собой и бешеный стук четок. Они молятся. Уже не за мое якобы спасение, а за сохранение собственных шкур.

Теперь они, в черных рясах, больше похожи на испуганную стаю не воронов, но ворон. Шепот их молитв, подхваченный и отраженный Эхом, напоминает карканье обиженных падальщиков, которых потревожили Могильщики, когда они сбрасывают в общий ров новое изуродованное Мастерами или палачами тело.

— Славы. Вы хотите славы, отец мой? Вы хотите быть для всех тем, кто уничтожит Мастеров?

Теперь точно знаю ответ. Это вторая причина, из-за которой Монахи здесь. Они хотят стереть Замок из общей памяти из-за собственного тщеславия. Но знаю и другое, не Монахи придумали и запустили механизм Шестеренок. Это мог сделать только тот, кто был на Мельнице и... одинаково ненавидит Мастеров и Мельников.

Смутная догадка прошибает холодным потом тело до заледеневших в мгновение от дыхания Реки ладоней.
Теперь я отчетливо вижу еще одну фигуру в нашей общей Пыточной. Ее границы стираются, расширяясь до отцовской Мельницы. Он был здесь с самого начала. Присутствовал от и до. Но почему я не разглядел его сразу?

Белая ряса, подготовленная для великой черной Мессы, посвященной смерти Замка и Мельницы, гортанные распевы молитв. Он все время был рядом, он всегда наблюдал. Теперь я точно это знаю.

— Здравствуй, Йохан.

— Здравствуй, Адару.