— Я не спрошу тебя, Мастер, жалеешь ли ты о своей клятве на Ратушной Площади никого никогда не любить. Но ты ведь думаешь о том, кто заставил тебя произнести эти слова? Ты думаешь о нем?

Езуя вновь в моей комнате и мирит меня с наличием Зеркала. Теперь он здесь более частый гость, чем Саорян. Я не хочу совокупления с Езуей, я даже не могу полностью принять его преступление, но меня, как магнитом, тянет к тому, кто уже переступил черту. А мне осталось сделать шаг. Всего лишь шаг. Как с крутого обрыва в море, кромка которого одновременно манит и затягивает.

Глаза Езуи вновь широко, по-детски, распахнуты, доверчиво вывернуты дыбой внутреннего света, поддернуты тайной только ему известной поволоки. Хрупкие, худые пальцы держат неловко тяжелый металлический кубок в форме черепа, проступающая вена бьется теплом жизни над кадыком. Он снова улыбается мне, опять превращаясь из взрослого мужчины в подростка, почти ребенка, наполненного Жизнью.

Только пряный, хмельной дух Сансары мешает завершить сходство. Он уже окрасил его скулы легким пьяным румянцем, сделал речь излишне медлительной для Мастера, прочертил первые только наметившиеся морщины.

Но именно она, его плавность, подчиняет. Я слушаю Езую и ничего не могу и не хочу поделать с собой. Мягкое расслабление, даруемое Сансарой, теперь сковывает и меня стальными путами, парализует любые попытки сопротивления его речам.

Слова Езуи плывут белесой морозной дымкой под высоким, исчезающим в темноте внезапных сумерек Замка потолком. Запертые двери с резными, застывшими в вечной предсмертной агонии фигурами химер пытаются удержать ее в своем самозамыкающемся пространстве:

— Да, — выдыхают беззвучно вспоротые пыткой воспоминаний губы. Я еще помню о тебе, мой Юнкер. Уже нет горечи боли и отчаянья твоей внезапной, ничем не мотивированной измены, я больше не храню в памяти красоту твоего обнаженного тела, но есть сожаление о том, что тот грязный, полный похоти вечер стал для нас обоих точкой невозврата к себе.

Кем стал ты сейчас и каков был твой Выбор? Дешевая трактирная шлюха для Мирян или взрослый Мечник, греющий после атаки заледеневшие, сведенные холодом пальцы в чужой еще выбрасывающей в воздух облачка электронного пара крови?

Ничего нельзя изменить в прошлом, но иногда ничего нельзя изменить и в будущем. После той, полной пьяной похоти, разгульной ночи. Даже ради… Адару. Почему тогда я не думал о том, что ты, юнкер, для меня и я для тебя — просто части пути, но не весь путь, углы отражения и преломления луча света, но не его источник?

И вдруг начинаю понимать, почему Езую считают одним из самых искусных среди Братьев. Его вопросы, медленная речь безошибочно погружают меня в самый темный момент прошлого. Если он также считывает персональных демонов входящих и вплетает их в искусство связывания, удушения и подвешивания на цепях, убирая внезапную мягкость и убивая на время сессии ребенка в себе, то он воистину великий Мастер.

— Не удивляйся, Сакамото, я слишком долго был Мастером, чтобы не знать наших непроизнесенных вслух мыслей, — улыбается Езуя, и я снова не угадываю, какую еще словесную пытку он мне приготовил. — Я тоже часто думаю о нем… О моем отце. Из-за него я стал Мастером. Я любил его не так, как обычно дети привязаны к родителям. Хотя, кто знает, какой должна быть любовь?

Нет, не плотская связь и ее кровосмесительные утехи. Хотя я, как многие подростки, мечтал по ночам, как он станет моим первым любовником, представлял, как его руки и его тело подарят мне запретные между родственниками удовольствия. И… боялся поверить в то, что у моего отца могут быть такие желания плоти.

Но, прежде всего, я по-детски эгоистично хотел, как твой Адару, чтобы отец принадлежал только мне, любил только меня, был только со мной. Он же считал меня неудачником. Всех нас в семье. Я не был настолько красив, умен и идеален физически, как он.

Я же не видел ни одного его недостатка. Отвергал тех, кто пытался сблизиться, и проклинал всех, кто лишь намеками позволял себе усомниться в отце. Пока однажды я случайно не узнал, что он… один из входящих в Замок и выбирающих самые извращенные удовольствия. Тогда я сам проклял его и поклялся себе стать одним из лучших Мастеров.

Еще одна старинная легенда подмастерьев внезапно оживает в комнате, и, произнесенная вслух, становится частью реальности.
Жадно, взахлеб, до проступившей испарины впираюсь взглядом в Езую. Стальные канаты Сансары врезаются в лодыжки и запястья. Вот он бывший Мирянин, создавший по легенде подвалы Замка. Сколько же лет Езуе? Я слышал похожую сказку, но без деталей, еще когда был Мечником.

— Дальше.

— Год. Почти год мне потребовался на то, чтобы он узнал об особом искусстве нового неизвестного Мастера. И там, на Площади, во время Парада посмотрел на меня со всей той похотью, которые даруют нам и Замку Миряне. Маска скрыла от него мои черты, общая форма сделала неузнаваемым тело.

Он, как и все вокруг, заходился вожделением плоти и просил Замок о новом неизведанном удовольствии. Замок согласился, зная о нашем родстве. Я же долго подбирал для него только самые лучшие плети, только самые мягкие ремни и веревки для бондажа.

От любви до ненависти воистину один шаг. И только по-настоящему любимым мы способны подарить самые лучшие пытки.

А он сам выбрал самый лучший для нас стоп-сигнал. Двойное обоюдное пожатие кисти, и никто не оговорил, что я не имею право снимать форменные перчатки. С кисти, повторяющей в точности наш семейный генетический дефект — искривленный мизинец.

Отец не узнал мой голос, синтезированный Маской: «Зачем ты здесь?» «Чтобы служить Вам, Мастер, и Замку», — дежурный ответ и такое же дежурное голое тело, ничем не отличающееся от сотен других. Такой же страх и ожидание удовольствия в глазах.

И плоть, увеличивающаяся в размерах от грубых, животных прикосновений, когда веревка единым нервом соединяет шею и колени, а тело уже само изгибается в ожидании первых толчков. «Что для тебя значит служить мне?» — спрашивал ли ты об этом входящих, Мастер?

— Нет, — я не понимаю, что он творит только своими словами, превращая меня в сопливого, ничего не умеющего мальчишку. Я никогда не шел дальше формальных вопросов Замка.

«Я здесь, чтобы обслуживать Вас, выполнять Ваши приказы, принимать Ваше управление и приносить Вам удовольствие», — вот что, сказал он. Идеальный саб для идеального Замка. Но только ничего идеального не бывает. Иначе бы здесь не появились, вы, Мечники. Мы создали Вас, чтобы исправить собственные ошибки и просчеты. Вас, а еще Могильщиков.

Смех, срывающийся в кашель, и красные капли, проступающие сплетением канвы мертвой ткани на полотне у живых губ Езуи. Такие же, как кровь, в которой в свое время грел руки я.

— Ты болен, Брат? — откуда он знает, ведь эта информация уничтожена, стерта изо всех отсеков личной памяти. Замок навсегда закрывает двери за теми, кто решил стать Мастером.

— Нет. Это всего лишь тело. Но Хидэки — мое преступление — заставил меня понять, что ненависть ни к чему не приводит. Я мог быть счастливым с ним, но вместо этого дал клятву Мастера. Когда я сдернул перчатку, отец все равно не узнал меня.

Двери в нашей комнате плотно заперты, но почему мне все время кажется, что там, за ними кто-то есть? Кто-то третий слушает непредназначенное для его ушей? Воздух так странно колышется, иногда задувая свечи. Почему так давно молчит Замок?

— Хочешь, я расскажу тебе о Хидэки, Брат?

— Да, — я словно под гипнозом, имя которому Езуя.

— …Тогда я сорвался. Он был последним в том городском трактире, куда я пришел убивать. Ты ведь тоже знаешь эту все затопляющую красную ярость и звон в ушах, когда живое в момент становится мертвым и разлетается ошметками плоти. Их страх, вопли о пощаде вместо того, чтобы отрезвлять, только больше заводят, только больше будят самые звериные примитивные инстинкты. Если бы они знали об этом, то никогда бы не унижались перед своим убийцей.

Он знал… Он смотрел, как я убиваю других, а потом поднял на меня холодные серые глаза. Его голос был так спокоен, как будто мы говорили о торговой сделке. «Давай, Мастер, одним ударом, и извести родственников потом, чтоб не искали. Тебе уже скоро станет легче и тяжелее одновременно. Наши тела еще долго будут стоять у тебя перед глазами».

Его слова били наотмашь пощечинами смысла. Я не смог, глядя ему в лицо, выполнить случайный приговор судьбы. Мы так и просидели молча, пока не появились дроги… А потом я стал сам искать встречи с сыном Мельника. Выискивал его взглядом на параде, расспрашивал входящих о нем, не отказывал даже самому мерзкому отрепью — Могильщикам, лишь бы получить хоть какие-то зацепки. Выбил за создание подвалов у Замка возможность выходить одному в город. Я не жалею о том, что их создал. Хидэки стоил того.

— Молчи, Езуя. Стой.

— Я полюбил его, брат, больше моего любимого детища — Замка.

— Ни слова больше, Езуя.

Двери. Они все сильнее волнуют меня. Это биение сердца не отображается на моем электронном браслете, но я знаю, я чувствую его еще остатками инстинктов Мечника, Воина, привыкшего к внезапной опасности и внешней атаке.

Подхожу к дверям.
Пинком раскрываю их.

… Удаи. Он спешно отшатывается от меня, но в крыжовничьих глазах разлито аммиачной лужей плохо скрытое сытое торжество, гаденькая ухмылка кривит тонкие губы. Это он был здесь, он слушал.

— Езуя, Сакамото, простите, я, кажется, забыл постучаться. Но я принес вам радостную весть: завтра к нам в Братство попросится новый Подмастерье. Как жаль, что кому-то придется со временем уйти.