Сопротивляться снам Замка невозможно.
Они яд, распыленный в воздухе и всасываемый кожей. Достаточно частицы, осевшей на обнаженный участок тела, а дальше она как магнит притягивает другие. Но этот яд в правильной пропорции, приготовленный для всех, кроме Мечников, целебен. Он спасает их от мучительной попытки схватить губами воздух, которого из-за атаки становится все меньше. И эти сны похожи на медикаментозную кому с замедлением всех функций организма.

Все начинается с легкого покалывания на теле и зевков, как при отравлении чистым кислородом. Замок и впрыскивает его из неприкосновенного в обычной ситуации резервного фонда, чтобы ускорить процесс усыпления. Затем иллюзорная волна тепла окутывает все тело, предметы становятся нечеткими, и уже кажется, что сам мозг отдает команду: Спать, спать, спать«. Но это голос не разума, а отключающийся под действием яда физической оболочки.

Они засыпают один за другим. Кто-то падает там, где стоит. Кто-то успевает лечь на землю и свернуться в позу эмбриона. Иногда два, три, четыре, пять тел сплетаются в клубки и обнимают друг друга. Хуже всего тем, кто погружается в сон во время еды на стульях в кафе около площади, а также тем, кто цепенеет от яда во время работы. Побелевшие, меняющиеся до неузнаваемости лица в основном бездвижны, но видно, как под смежёнными веками быстро перемещаются зрачки. Это и есть сны.

Вот этот, лежащий у подмостков сын бедолаги-трактирщика уже сладко постанывает, непроизвольно пытаясь ласкать рукой собственную уже вставшую плоть. Пальцы еще чуть сгибаются, кисть почти дотянулась до ширинки, и потому что жест вполне очевиден и узнаваем, но скоро и это движение успокоится, а на тонкой холщовой ткани проступит небольшое срамное пятно.

Я могу поспорить, что он видит сейчас каменную комнату, утопающую в свете от зажжённых свечей. Раскаленный воск капает на напряженные соски, скользит вниз на втянутый живот по телу, привязанному за запястье к перекладине и распятому на орудии наслажденья. Заводит контраст — неожиданная боль, сменяющаяся нежными, ласкающими прикосновениями его Мастера. Потом также внезапно будет удар розгой по обнаженным ягодицам. Еще один. До раскрасневшейся, ощущающей теперь все каждым своим миллиметром кожи.

И снова на контрасте — властная рука, прогибающая поясницу, приказ «чуть расставить ноги» и быстрое проникновение Мастера в плоть до громкого, разрывающего легкие крика. Кричать не выйдет. Виной кляп, в него только можно вцепиться зубами в момент особого кайфа. А потом умелое, несильное и словно успокаивающее покачивание бедрами. Темп ускоряется, ослабевает, как только оба подходят к пику, снова набирает обороты, не давая пока обоим разрядки. Мастер может помочь входящему закончить первым пытку удовольствием-болью, но гораздо большим призом обоим будет продолжение мучений до обоюдного крика и выпадение на секунды из реальности.

Но это еще не все. Это будет не сейчас. В комнате уже приготовлено еще одно приспособление для удовольствий. Оно поможет полностью обездвижить входящего. Теперь он будет полностью во власти Мастера. Шибари в процессе связывания заводит так же, как и то, что должно произойти дальше. Потому что входящий с каждой секундой все больше понимает, что его воля уже ничего не решает и не изменит. А задача Мастера сделать так, чтобы следы от веревки не остались на открытых участках тела, но напоминали своим присутствием там, где все скрыто одеждой, какие удовольствия довелось пережить.

А дальше снова внезапное вторжение, до звонких шлепков плоти о плоть, и обмякающего на издыхании и проваливающегося в разрядку входящего. Потом еще один заключительный подарок. Тогда даже разрешается смотреть. Когда сам Мастер садится либо на стул, либо опускается на пол и быстрыми, но не суетливыми движениями ласкает себя. Ладонь вся в смазке, она поблескивает при свечах. Быстрее, но закусывать губы и стонать нельзя. Это не для собственного кайфа, это для последнего внутреннего содрогающегося оргазма входящего, чтобы он снова под конец сессии захотел прийти на новую. Мастер должен контролировать все, и прежде всего собственное тело.

И еще один заключительный сюрприз от Замка во сне. Или фантазия напоследок. Уже ушедший к себе Мастер. Одежда сброшена на пол. Включенный душ. Капли стекающей воды по смуглому телу. Мастер подставляет лицо под струи, упирается рукой в стену. Ласкает грубо и быстро плечи с мокрыми, разметавшимися по спине и шее волосами, стискивает соски. Взрык. Татуировки оживают собственной жизнью на мышцах. Шипенье и брань сквозь зубы.

Теперь можно расслабиться. Полусогнутая рука наяривает по члену, голова запрокинута. Еще одно движение, еще. Снова взрык. Капли воды. Вода по лицу... Хочется провести ладонью по спине Мастера, опустить ее ниже, на ягодицы, и... Но нельзя. Никто из нас никогда не разрешит входящим сделать это. Или в этом сне Замок позволит мальчишке воплотить и эту самую тайную мечту? Но только во сне.

Вон тот богатый пекарь, засыпая, еще пытается облизывать губы. И я тоже могу поспорить, что ему уготовлено в коме Замком. Это выбрал бы и я сам для него, если бы он вошел однажды в мою комнату. Пекарю необходимо не обычное физическое насилие и ощущение власти над собой, ему требуется моральное унижение. Никто не знает, кем были его родители и что они с ним делали, но за внешней оболочкой, уверенной в себе и уважаемой в глаза другими, в нем прячется другая натура, которую он тщательно скрывает от всех. Она требует, что его привычно унижали, оскорбляли и заставляли чувствовать свою ничтожность.

На такого хорошо надеть конскую сбрую, заставить взять в рот удила и, ведя на поводке, периодически охаживать вожжами. Грязная брань в смеси с плевками и требованием вылизать сапоги. Вот что заведет его по-настоящему. К нему надо прикасаться только в перчатках, излишне утрируя брезгливое выражение на лице. И здесь подойдёт обращение: «Mein geiles Schwein» или «Der schmutzige Bastard». И даже это, последнее, вернее. Что-то в этом пекаре говорит мне, что он незаконнорожденный сын кого-то из Мечников или Монахов. Для первых кровосмесительные связи с другими кастами, кроме дочерей однополчан, запрещены, вторые дают обет безбрачия.

И вот почему он так хотел добиться кажущегося внешнего благополучия. Чтобы встать на одну ступень с унижавшими его родителями. Но получив деньги, а через них уважение, он так и не смог избавиться от своей сути. Переживал ли он насилие в детстве — тоже безусловно да. Но оно было хитрым, с уже вовлечением взрослого удовольствия, которое закрепляется в сознании как поощрение и награда. Потому ему еще необходимо будет приказать самому подготовить себя и резиновую имитацию плоти.

Ему не нужен для разрядки член Мастера, ему необходим тот, кто подтолкнет его к греху, потом обвинит во всем похотливую природу пекаря. Он кончит под поток грязной брани, и чем яростнее она будет, тем ярче и сильнее окажется разрядка. А потом по окончании сессии пекарь, воровато озираясь и стараясь больше не смотреть на своего Мастера, торопливо выберется из комнаты. Помолится про себя, чтобы его никто не увидел, и благословит Замок за клятву, даваемую нами о неразглашении имен, проскользнет в богатый дом, чтобы снова стать Господином. Там рассчитает и выставит на улицу ни с чем беременную служанку, а по ночам с видом одолжения будет трахать толстуху-жену и снова мечтать о новом приходе к нам.

Они спят. Они все спят на площади. Мои братья тоже. И с удивлением опять вижу, что далеко не все из них во снах видят утехи плоти. Замок умен. Он дарует сейчас всем то, что они на самом деле желают больше всего на свете, а не говорят себе или врут другим. Губы Михаэлиса тоже подвижны, как у пекаря, но слетают с них совсем другие обрывки звуков. Мне достаточно наклониться и подслушать, что есть самое главное для него от пребывания в Замке. Шепот почти неразборчив, но мне помогает и застывшее перед сном горделивое выражение на его лице.

«Именем главы Братства Мастеров приказываю...» — выводят губы. Значит, я не ошибся. Он метит на место Саоряна, раз видит это во сне. Интересно, на что готов пойти Михаэлис, чтобы получить желаемое. И неужели он так уверен, что стал особенным для Замка? Ведь пока на его теле нет татуировки преемника, которая исчезла недавно у Демиана.

Тот тоже не погружен в негу соития во сне. Волосы Демиана шевелятся, словно он подставил лицо под ветер у Реки, а на коже проступила непонятно откуда взявшаяся роса. Он улыбается и впервые кажется абсолютно счастливым. Родная Мельница. Вот что ему снится, и у меня почему-то нет никаких сомнений в этом. С Реки приносит утреннюю влажную прохладу, немного отдающую тиной, а он лежит, лениво развалившись в золотистой, полой внутри соломе, над колесом, и слушает равномерный гул и всплески.

Одна из соломинок закушена и торчит изо рта, оставляя терпкий травянистый привкус на небе. Так он делал в детстве и теперь все чаще вспоминает о нем. Что заставило это деревенского увальня произнести клятву Мастера? Я с трудом могу представить его себе сейчас там, на площади, выхаркивающего слова-самоубийцы. Демиан слишком привязан к телесным удовольствиям, но не тем, что приносит плоть. Нет, кто угодно, но только не он станет следующим главой Братства. Теперь знаю это точно.

И почему в свое время им не стал Езуя? Ведь он был самым достойным из нас, пока не встретил Хидэки. Или Замок заранее догадывался об этой возможной червоточине в брате? Сомневался и взвешивал идеальную покорность себе и слишком ретивое служение на первых порах? Зачем Езуя взялся опекать меня и проболтался о своем преступлении, сделав немым соучастником?

Хидэки тоже здесь. На площади. Он уснул, протянув в сторону Езуи руку, а тот — к нему, как будто они хотели соединиться перед сном, и знали, что этого делать нельзя. Надо же, как похожи два брата. Он и мой Адару. Впервые замечаю сейчас. Похожи — и в то же время совсем разные. Если один еще ребенок, только переступивший возраст согласия и чуть не погубивший себя и меня своим таким искренним, но необдуманным желаниям, то второй уже почти взрослый, юноша, вот-вот готовый превратиться в мужчину.

На лице Хидэки испуг и явно не за себя. На лице Езуи обещание, что все будет в порядке. И также теперь понимаю — адресовано оно не только мне, но и, прежде всего, Хидэки. Его черты лица более резкие, четкие и уже совсем оформившиеся. В накаченном теле нет больше детской пухлости. Таким Адару станет только еще через несколько лет. И станет ли вообще? Вырастет ли не физически, а в духовном развитии?

Вообще, что это было? Что произошло тогда между мной и Адару? Быть может, моя голова так сладко закружилась только от его порывистой, еще почти по-детски эгоистичной влюбленности, когда все равно, кому ее дарить и надо найти подходящий объект, и собственного одиночества в Замке? Интересно, увлекся бы Адару мной, если бы увидел в обычном костюме в кафе, хотя бы две недели назад, когда я еще оплакивал своего юнкера, и если б я не вышел на подмостки, одетый как Мастер?

Небольшое покалывание на лбу усиливается. Это незакрытая Маской часть лица. Сейчас я тоже... усну?

И... встречаюсь глазами с Мадам. Ее тонкие ноздри раздуваются от гнева, лицо полностью под другой, стеклянной Маской и защищено от попадания яда. Она сверлит и испепеляет меня взглядом, готова сама уничтожить, если я не помогу Замку. Ее Маска — это не роскошная бутафория, созданная на потребу толпы. Это оружие виденья.

— Удивился, меня встретив? Сможешь позабыть о снах? — бросает она, срывая Маску и протягивая ее мне. Сколько же я успел забыть, пока был Мастером. Например, об этой обязательной части боевой формы Мечников. Хватаю Маску, быстро надеваю.

Стоп. Ты сможешь. Теперь на время ты Мечник.

Мадам падает у моих ног. Слишком много яда уже разлито в воздухе. Но когда она заснет, начнутся самые жаркие сны, в которых все будут стонать и задыхаться в едином на весь Замок свальном грехе. Безостановочно ласкающие друг друга в безумной общей оргии тела, больше не напоминающие ничего человеческого. Животная похоть, приправленная льющейся рекой сангрией — вот почему она и запрещена во все остальные времена, кроме атак.

В оргии, которая приснится всем сразу, даже тем, кто еще ни разу не входил в Замок, но приблизился по годам к возрасту согласия, будут участвовать и все Мастера. Все, кроме меня. И золотоокий Саорян станет главным агнцем на заклание сегодня. Как глава Братства, из господина он превратиться в текущую смазкой шлюху, не способную отказать любому, кто захочет попробовать себя в роли Мастера.

На этой оргии можно будет меняться ролями, но только старшему брату. Чтобы те, кто вдруг захотят прийти к нам и стать одним из нас, знали, какое это наслажденье. По началу. О том, во что оно превращается после, Замок никогда не рассказывает. Саорян, я знаю, и не собирается никому отказывать. Потому что ему это нравится. Он сам дает распоряжения во время свального греха, как лучше зафиксировать себя, и иногда принимает и двоих одновременно сразу. Первый вдалбливается ему членом в глотку, а второй трудится сзади. Саорян захлебывается и давится чужой плотью во рту, ленточки слюны с нее падают ему на подбородок, и сжимает одновременно задницу, чтобы входящий думал, какой главный Мастер узкий, и что это исключение из правил.

Ничего такого нет в реальности. Только во снах. Саорян обучил стольких Мастеров, что его раз***ная задница готова принять целый полк. Вот поэтому я не могу назвать его только моим Саоряном и довериться ему полностью. И я злюсь на него. Саорян не сопротивляется правилам и снам, а плывет по течению. И никогда не пытался поступать по-другому. Вот потому он никогда и не смог бы стать Мечником.

Сопротивляться снам Замка невозможно, но необходимо. И у тебя, Сакамото, как у Мечника теперь, есть дарованная для этого защита.

Иначе те, кто спят рядом, больше никогда не проснутся.