Мы играем с Тау в шахматы, обдуваемые ветром из открытого окна и сладостным дымом конопляного кальяна, который я по обыкновению курю. Неожиданно тишина начинает нагнетаться тяжестью и звенеть тревогой в ушах. Я отстраняюсь от партии и смотрю на свое кольцо, потемневшее напряженной зеленью.

— Касандер, что такое? — механически спрашивает Тау.

Ну, хоть по имени назвал. Радует. За последние две недели он окончательно превратился в пустого голема, бегающего за мной, как за Евой. Просветления теперь очень редки. А мне больно видеть его страдания. Я не знаю, как ему помочь и не нанести ущерба себе и Архатею. Иногда магия бессильна.

— С нами связываются... — отвечаю я.

— Кто?

— Эфийцы, наверное, хотят просить перемирия.

— Вряд ли, — Тау всегда оживает при разговорах о войне, — сейчас им удалось отбить Белую Твердь. Нелогично распинаться.

— Да, ты прав.

— Поговоришь?

— Наверное.

Я снижаю сопротивление кольца, и из метанового облака, вырвавшегося с глубин камня, начинает складываться картинка замка Биа-Хатерии.

— Владыка Людвиг, — я надменно улыбаюсь.

Мой враг выглядит подавлено и устало.

— Касандер Милиотар, — сквозь зубы шепчет он.

— Что вам надо? — говорю я, касаясь кольцом своих губ, искусанных Тау.

— Поговорить, — раздается голос Сигизмунда. Старший отпрыск тоже недалеко.

Я усмехаюсь.

— О чем?

— В тебе есть хоть капля чести?

Достаточно прямо.

— Вроде того, — пожимаю плечами.

— Тогда отпусти Тау, хватит его мучить! — как бы приказывает старик Людвиг, но в его голосе скорее мольба.

— Я его не держу. Да, Тау? — бросаю взгляд на своего любовника.

Он механически кивает головой.

— Вот видите, Владыка.

— Ложь! Ублюдок! — не сдерживается Сигизмунд.

— Традиционные оскорбления, — комментирую я.

— Касандер, послушай, — куда более вежливо продолжает старик, — у тебя нет детей, и ты не знаешь, что значит потерять чадо. Но пойми меня, если в тебе есть что-то человеческое, это несоизмеримо с любым горем. Я не хочу лишиться еще одного сына. Войди в мое положение и верни Тау.

— А что я получу?

— Плантагенет, — шепчет Людвиг.

— Отец! — Сигизмунд ошарашен.

Даже так...

— Нет, — зло отвечаю я. — Моя армия под началом Тау непобедима, я сам без ваших подачек завоюю себе эти земли. Людвиг. Мучайся, я хочу, чтобы ты корчился от боли и страданий за все, что сделал Архатею! За все слова, произнесенные в адрес моей семьи!

— Ты не человек, — бросает мне Людвиг и переводит глаза на Тау. — Сынок, очнись! Что с тобой стало? Карл мертв. Проклятый колдун заставил тебя убить родного брата. Сын, вернись!

Он совсем забыл о королевской выдержке. Ухмыляюсь. Мне жаль его, но разве я могу вернуть Тау?! Это выше моих сил. Я слишком привязан к сыну Эф. И я не могу сопротивляться своей страсти. Придется быть жестоким по отношению к жалкому старику, но у меня нет выбора. Не могу ради милосердия бросаться интересами подвластной территории. К тому же они со мной никогда не церемонились. Даже сейчас в их головах лишь черная ненависть и злоба. Они просят, а сами в душе проклинают меня.

— Папа... — срывается с безвольных губ Тау.

Он словно оживает на секунду. Цепи натягиваются, заставляя меня издать возглас боли. Но я мысленно притягиваю Тау к себе, он снова на поводке заклятия.

— Бесполезно, — зло произношу я, — Тау теперь принадлежит Архатею.

— Или тебе, грязный извращенец?! Для тебя ведь не существует законов морали, ты готов играть на самом святом. Ведь так ты поступил и со мной недавно, подсунув шпиона! Да? — орет Сигизмунд.

Я вспыхиваю. Каких еще шпионы? Несправедливо. Он даже не знает и половины моей грусти.
Если бы этот жалкий пес видел, как я страдаю! Тварь. Я злюсь, и мои глаза полыхают огнем зеленого дракона.

— Сигизмунд, — отвечаю я, — уйми себя, а то пропущу Тау вдоль строя. Это в моей власти!

Я, естественно, вру. Никогда себе не позволю по отношению к любимому Тау подобной мерзости, но Сигизмунд задет. Он вскакивает, извергая в мой адрес немыслимые ругательства.

Я заливаюсь хохотом.

— Папа, — так же пусто отзывается Тау, — я люблю Еву, — его взгляд прикован к моей персоне.

Меня бросает в холодный пот, и я замираю с открытым ртом, еще хранящим следы бурного веселья.

— Тау, бедный мой сын, — стенает Людвиг.

— Ева любит меня.

— Привет от моей сестры, — вступаю я, краснея как рак.

— Твоей сестры? — язвительно протягивает Сигизмунд. — Той, что пишет письма дворянам, где повествует о сумасшествии ее брата, пьяного от вседозволенности? Прекрати разыгрывать ваш союз. Твоя сестра активно тебя не поддерживает. Думаешь, слухи не ползут? Уже все знают, что ты пленил Тау в свое развратное рабство! Не прикидывайся! Вся армия была свидетельницей твоей непристойности!

Ну вот, даже если ты живешь затворником, то всегда найдутся проныры, умудряющиеся заглянуть тебе в постель. Пусть я и сам виноват, дав повод тем прилюдным поцелуем, но народный глас уже домыслил подробности. Люди, одним словом.
Но все же меня задевают слова принца.

Ева? Письма? Что за глупости?! Однако я чувствую, точнее вижу глазами дракона, что принц не врет. Мне становится больно. Моя сестричка, девушка, которую я люблю и всегда спасаю от всего на свете, жертвуя собой, так жестоко мне платит.
Больно.

Я совсем один. Я нелюбимый. Моя родная сестра против меня. Даже околдованный Тау не питает ничего кроме механической привязанности. А я? Я так страстно люблю их обоих, что разрешаю собой пользоваться. Что мне делать? Как победить щемящее чувство ненужности и одиночества?!

— Ты ни черта не знаешь, — отвечаю я, но мои руки предательски трясутся и выдают волнение. — Я ничего не буду с вами обсуждать.

Принудительно прерываю связь, и облако рассеивается.

— Отец, — повторяет Тау, вглядываясь в пустую стену.

— Скучаешь по нему? — злюсь от ревности.

— Да. Хотел бы его увидеть...

Тау страдает, его дух рвется на свободу, но цепи удерживают в смертельном захвате. Мое сердце отзывается покалыванием. Чувства сильнее расчета, меня ранят его муки. Но я не могу ему помочь. Если я освобожу Тау, я сделаю больно себе, а самое ужасное — предам Архатей. Я лишусь счастья от нашей причудливой близости, я потеряю смысл жизни, и мне опять станет пусто. Уж лучше получать уколы нелюбви Тау, чем быть далеко от него, разделенным равнодушием и презрением, как километрами чужих земель.

— Это невозможно, Тау, — отвечаю, наконец, я.

— Я знаю, — печально отзывается принц.

— Ты любишь меня?

Как я хочу услышать «да».

— Наверное.

— Нет, скажи. Ты любишь Касандера?

— Касандер, — Тау задумывается, — Правитель Архатея.

Я срываюсь с места и падаю на колени перед Тау. Хватаясь за его колени руками, молю взглядом об одном только слове.

— Скажи, прошу, — шепчу я.

— Касандер.

— Да. Любишь его?

— Да, наверное.

Я взрываюсь восторгом и повисаю на его шее. Неужели «проклятый» дождался?! Отпускаю руки. Всего-навсего магия. Цепи. Грустная сказка об околдованном мальчике, жаль, что она не может стать былью.

Тау поднимает мое лицо за подбородок и приближает к себе.

— Касандер, — тихо шепчет он.

Даже так я счастлив. Я готов довольствоваться жалким крохами, забыть об ущербности наших наколдованных чувств и отдаться потоку ненастоящей любви, сплетенной мною из черных нитей зла.

Но все равно сердце черного колдуна может петь сладкие трели чистой любви.