Поздняя осень больше напоминала середину лютой зимы. Все вокруг занесло колючим сухим снегом, похожим на плохо смолотую муку, но радости от него никакой. Снежки не лепятся и рассыпаются в руках, да и лепить то их не очень хочется. Холод стоит не только за стенами замка, но и в нем самом, а ветер так тоскливо завывает в его сырых стенах, что впору завыть самому. Из под мантий учащихся торчат рукава и вороты теплых свитеров, добавляя фигурам неуклюжести, а дороги от гостиных до кабинетов стали короче — все не просто идут в класс на урок, а бегут на него, лишь бы скорее миновать чересчур хорошо вентилируемые коридоры и согреться в отапливаемых помещениях.

Дверь распахнулась с грохотом, и в спальню влетело нечто блондинистое, веснушчатое, лопоухое и безмерно счастливое. При ближайшем рассмотрении оно оказалось Симусом. На бешеной скорости пересекло помещение, с разбега повалилось в кресло, перевернулось вместе с ним, выкарабкалось из-под мебели, глупо хихикая, уселось в него снова и изрекло:
— Сдал!
— Хочешь сказать, что неуемная радость по этому поводу появилась вследствие развеявшихся сомнений в моем умении что-либо трансфигурировать?
Симус улыбаться не перестал, но лоб нахмурил.
— Чего ты сказал? Вот прямо сейчас? — поинтересовался он с искренним любопытством.
— Какого ты улыбаешься? — упростил я мысль.

Великан внизу возится. Ма-а-а-ленький такой. Все не решит, какое из двух деревьев срубить, то, что совсем сухое, или то, на котором есть еще живая ветка, с тремя желтыми листочками. Макушку чешет, не понимает, что деревьям нужна не его жалость, а вечный покой. Они устали расти и радовать, не получая ничего взамен. Под этой лиственницей и я когда-то с Гойлом от дождя прятался, и листочки щипал, и в трубочки их скручивал от нечего делать. Не то чтобы вода меня пугала — просто ноги не хотели идти в школу.

В зияющей черноте входной арки мне больше не мерещился призрак матери, убивающейся о моей грешной душе. Я всматривался и прислушивался очень внимательно, но нет — ничего. Полумрак длинного помещения и отблески свечей на белом мраморе теперь не казались вестниками потустороннего, а нервное постукивание трости дяди Люциуса за моей спиной вызывало лишь оскомину. Словно кислый лимон, который хочется выплюнуть и заменить пирожным, но нельзя. Ко всему прочему, атмосферу тайны напрочь уничтожали орешки, то и дело стреляющие в мою сторону. Фенрир Сивый сам считал себя тайной, и потому демонстративно игнорировал мрачную торжественность происходящего, прицельно забрасывая меня тем, что вообще-то принято есть! Но меня бесили не фисташки — орехи как орехи, а Фенрир как Фенрир. Бесила меня невозможность почесать нос, не выказав неуважения к тому, кто его от меня не так уж сильно и требует — к Темному Лорду.

— Ну? — спросил я вчера ночью Риддла, прокравшись на седьмой этаж даже без маскировки, в пижаме и босой.
Не хотел шуметь, вытаскивая из-под кровати ботинки. Все равно, кого-нибудь кроме Филча, отца и призраков в три утра встретить в Хогвартсе трудно. Спят даже дежурные, они ведь тоже люди.
— Он разговаривает?
Молодой человек по ту сторону сидел на диване в позе лотоса, со сложенными ладонями и, казалось, читал неслышную мантру.
— Думаю да...— ответил он. — Сложно учится в школе, будучи немым.

— ...по пятнадцать вздохов в котел, две чистые слезы в конце третьей и начале четвертой фазы кипения, половина веса локона чаруемого объекта... ты меня слушаешь?!
— Пытаюсь.
— Твоя честность простительна, пока я такой. Эти знания стоили мне дорогого, Гарри. О тебе и говорить нечего, поверь. Однако ты дал согласие, не зная цены. Уж будь добр получить товар...
Как обычно, захотелось оставить последнее слово за собой.
— А вы всё слушали, что вам на уроках рассказывали? — съехидничал я.
— Всё, — последовал лаконичный ответ то ли призрака, то ли воспоминания, то ли неупокоенного духа. — И потому в каминных сетях не застревал, знаешь ли.
Я с удвоенным вниманием уткнулся в свой уже пятый конспект по всяким разным наукам, вбиваемых в мою несчастную голову молодым Темным Лордом, и покраснел уже не знаю в сто какой раз, признавшись себе, что удачно ехидничать — это пока не моё.

— Мистер и миссис Мейсон, позвольте взять ваши пальто!

Ну наконец, а то от голода у меня желудок свело. Нет, на этот раз в мой гениальный план закралась наглая толика негениальности. Хоть бы бутерброд с собой взял! Но мне ничего не оставалось, как прислушиваться к происходящему внизу, сидя на полу, и увлеченно рассматривать собственные ногти, изредка переключая внимание на колени или же палочку. Вот её я предусмотрительно положил рядом. Однако, хоть ожидание и утомляло, сумма контракта, который дядя Вернон надеялся заключить с моей помощью бодрила не хуже пинты крепкого кофе — пятьдесят тысяч фунтов!

Я встал напротив своего собственного отражения и зажмурился. Мне нужно
было решиться совершить страшный ритуал. Ну, я и так совершил уже много
страшного, так что одним поступком больше, одним меньше… Через минуту
сомнений я извлек на свет, вытащив из своего синего рюкзака, талмуд о
зеркальных сущностях и банку с самой обычной черной краской. Был бы я
чист и невинен, на удачу надеяться не стоило, но в моем случае можно
попробовать. Я обмакнул кисть в краску и нарисовал что-то вроде
маггловской пентаграммы, сверяясь с книгой. Люди не знают, откуда ее
истоки, а я знаю. Но одних знаний недостаточно, нужен Риддл!

Я зажмурился, представляя себе эту картину — лорд Малфой приглашает
Дамблдора на ковер к своему другу министру, а тот просто не может
отказаться! Сказать, что старику влетело за наше лесное приключение,
все равно, что промолчать. Дядя Люциус посетил все чиновничьи кабинеты,
пожал руку многим своим людям, пообещал им свое расположение и скрепил
алмазной печаткой не один торговый договор с теми, с кем делать этого
не собирался. Его статная фигура ослепила блеском своих перстней и
трости почти все темные закоулки Министерства. Мне отлично известно,
что хоть Дамблдор великий и могучий, он такой же наемный работник
магической Англии, как например… мадам Помфри!

Сквозь
сон я слышал собственное сопение и гул стадиона. И то и другое не
мешало мне пусть и некрепко, но сладко спать. Нега укутывала все
сильнее и сильнее, а чистая прохладная постель приятно пахла какими-то
травами. Я ощущал любовь ко всем живущим на планете лишь только за одно
их отсутствие в моей спальне…

Замок и всю округу занесло толстым слоем снега, он приятно скрипел под
ногами учащихся — белый и пушистый. Я согрел себе место на ступеньке и
присел, уткнувшись в книгу по чарам, лишь украдкой кидая взгляды на
разошедшегося Рона. Тот пытался забить снежками неповоротливого Гойла,
увернуться от ответных, посылаемых в него хохочущем Крэббом, и показать
Малфою, степенно стоящему возле меня, что он то здесь самый ловкий,
только он…

Щелчок замка в полумраке, скрип фонаря за спиной и мое дыхание — даже
такие простые звуки могут означать совсем не простые события. Я замер
на секунду и наклонил голову к замочной скважине, постаравшись
задержать дыхание. Какое-то шевеления я уловил и, обернувшись, довольно
кивнул Филчу — животное там и уже двигается, а значит, понимает, что
воля рядом, стоит только сделать несколько шагов ей навстречу…

Мы стояли у входа в Большой Зал и молчали. Драко дал понять, что ему
все равно и оставил право выбора за мной. Рон преувеличенно внимательно
рассматривал манжеты своей рубашки, на которых не хватало двух пуговиц,
и не поднимал глаз. Он наверняка боролся за право пригласить
слизеринский контингент, и борьба была не из легких…

Смотреть еще внимательнее на Квиринуса Квиррелла было просто
невозможно. Я сидел на первой парте открыв рот и слушал, как профессор
разглагольствовал о пользе заклинания Люмос, почти всегда позволяющего
обнаружить врага в темноте. Что стоит предпринять уже после обнаружения
этого самого врага — явно останется загадкой, по крайней мере, на этом
занятии. Бежать — вот лучший вариант, если единственное что вы можете —
это зажигать свет! Но, понятное дело, заявлять я об этом не стал.

Вызванный моей персоной шум, да и сама моя персона, незамеченными не
остались, только вот не отцом, а Аргусом Филчем! Смотрителя я и раньше
видел, естественно, но вот знаком с ним не еще был. Старик трогательно
прижимал к себе свою знаменитую кошку — миссис Норис, стоял посреди
помещения и шмыгал носом. Его сгорбленная фигура и красные от слез
глаза, которые он промокал своим клетчатым шарфом, не вязались с
образом злобного сумасшедшего, а именно таким его обрисовал мне мой
сосед по комнате — Симус Финниган. О мистере Филче ходили легенды
больше напоминающие страшные сказки, но, похоже, я только что узнал,
что не всем легендам стоит верить…

Я сидел в кресле напротив выключенного телевизора и тихо радовался, что
не увижу противный ящик еще очень долго! В семье Дурслей существовала
странная и мне непонятная традиция — собираться вечером на диване,
обсуждать нерадивых поставщиков дрелей фирмы «Граннингс», сетовать на
непрофессионализм учителей Дадли, и выспрашивать у меня подробности
прошедшего дня, отчего кузен начинал ерзать и кусать губы, а я
совершенствоваться в искусстве вранья!

Всё
это случилось из-за того, что я не умею просить! И как просить о чем-то
того, кого презираешь? А Дамблдора я презираю всей душой, даже не
будучи с ним близко знаком. Ведь мне никто и никогда не портил жизнь с
такой противной улыбкой на добром лице!

— Мальчик мой, в Хогвартсе слишком много опасностей для такого
любознательного малыша, как ты! — ласково говорил он, стоя к нам с
отцом спиной и любуясь своим чертовым фениксом. — Твой папа наверняка
найдет решение! — и я вырос один, запертый в снаружи светлом, но внутри
темном доме.

На
журнальном столике, возле недоеденного бутерброда с сыром и записки от
Дамблдора, лежал светлый конверт. Его не было видно, но Северус знал,
что он там. Просто не хотел зажигать свет. В темноте его мысли
выстраивались по ранжиру, и он мог узнать главную, появись она в его
голове, разумеется. Мысль, от которой зависела его судьба. А она,
судьба, отвернулась от него спустя всего пару недель после той роковой
встречи с Эванс. Откуда он мог знать, что пророчество затронет её
ребенка? Он даже не знал, что она была беременна! С тех самых пор он
только и делал, что умолял. Умолял Дамблдора спасти Лили, Темного Лорда
умолял пощадить её, а себя умолял быть сильным, потому как не верил ни
тому, ни другому.