Месяц в одиночной камере без права посещения. Откуда знаю, что месяц? По кормежкам. Кормят-то три раза в день. И уж об этом сказать абсолютно и точно можно много чего…

Когда тебя засовывают в клетку размером два метра на метр, начинаешь понимать, насколько огромный мир тебе был доступен до этого и сколько возможностей у тебя было. Я начал это понимать.

Весь мой мир теперь составляла эта самая комната и кусочек неба, который можно было увидеть через маленькое зарешеченное окошко, и небо как всегда в пустыне было синим и светлым.

Когда тебя суют в клетку, все планы одновременно рушатся, а время начинает идти настолько медленно, что кажется, будто оно остановилось и, выйдя сейчас за дверь, ты увидишь замерших людей, остановившиеся стрелки часов. Только ты не можешь выйти из клетки, клетка надежно заперта, особенно эта.

Это не может не повергнуть в уныние. Это повергает в уныние, отчаяние тех, кому осталось, зачем жить. Я больше смысла жить не видел. Когда я шел убивать посла, я знал, что у той игры может быть два исхода. Либо я убью его, а потом себя, либо я просто убью себя. Как именно все выйдет, должно было решить высшее существо, не знаю, кто именно, Господь или судьба. Каждый человек называет его по-разному, но пусть будет именно Господь.

Человек предполагает, а Господь располагает. Как оказалось, выходов всегда больше двух. Особенно сейчас.

Когда твои планы рушатся из-за того, что тебе продали осечный патрон, это же совсем глупо и как-то… Обидно, что ли… Просто порох, который не воспламенился.

Может от меня ожидали чего-нибудь другого, но я просто ждал смерти, вот и все. Меня казнят. Не могут не казнить человека, который убил важного государственного чиновника.

Есть, конечно, вещи намного хуже, чем казнь, быстрая и немедленная смерть, которая, по сути своей, является освобождением. Пожизненное заключение. Интересно, скольких из пойманных мной преступников осудили пожизненно и отправили в Сан-Квентин? А что, если я встречусь там с кем-нибудь из них? Это будет даже лучше, хотя в этом случае моя смерть будет мучительной. Но, по крайней мере, не придется совершать самоубийство.

Интересно, как я выгляжу? Синяки, оставленные на мне ударами бывших коллег, уже рассосались, хотя меня никто не лечил. Даже стимулятора не вкололи, что ясно.

Волосы определенно отрасли еще длиннее, а сейчас они еще и грязные, немытые, как и все тело. Ну что, в принципе, ясно.

Тридцать второй день моего сидения тут. Судя по урчанию в животе, привыкшему принимать пищу всегда в одно и то же время, сейчас должны принести завтрак. Или обед. Еду, в общем.

Дверь действительно, согласно моим ожиданиям, издает скрежет, но вместо того, чтобы открыть окошко, через которое мне давали еду, охранник открывает дверь полностью.

- Стрелецки. – говорит он. – На выход, руки вверх, лицом к стене.

Что это? Знакомый голос. Неужели Чаргинг, тот самый, который обнаружил труп той проститутки? Значит, что можно рассчитывать на более-менее человеческое отношение. Ну, или наоборот.

Исполняю приказ, поднимаю руки, морщась от запаха, прислоняюсь к стене. Он похлопывает меня по бокам, залезает в карманы покрытого моей засохшей кровью балахона. Ничего не найдя, ведет меня, подталкивая полицейской дубинкой, с которой у меня до конца жизни будут связаны самые неприятные воспоминания, в спину.

Впереди где-то журчит вода. Неужели они привели меня помыться перед судом? Вряд ли из-за человечности, скорее всего, просто потому, что не хотят смущать высоких судей моим запахом. А точнее вонью.

Черт подери, судьи действительно будут высокопоставленными, это точно. Скорее всего, и сам президент явится. Интересно было бы на нее посмотреть. Может рассказать в суде о наших с ней отношениях? Нет, это было бы слишком низко.

Чаргинг загнал меня в душевую, заставил снять балахон, который тут же бросил в мусорку, и стал поливать водой из шланга.

- Мыла дайте хотя бы. – попросил я, морщась от напора воды.

Он выполняет мою просьбу и дает мне кусок серого хозяйственного мыла. Пахнет ужасно, варится из жира браминов, беспощадно дерет кожу, но от вони и грязи тело очищает просто идеально.

Через двадцать минут я полностью чист, кожа идеально розовая – как при рождении. Чаргинг так же молча закрывает воду, выдает мне стопку одежды. Чистое белье, рубашка и костюм с галстуком? Вы что, издеваетесь?

Хотя да, для суда, все ясно. Чтобы продемонстрировать, насколько гуманное отношение у нашей полиции к подозреваемым. Я же еще подозреваемый, нет? Или уже подсудимый?

После того, как я надеваю костюм, он смотрит на меня, недовольно морщась, потом обливает какой-то пахучей жидкостью из флакона – духи. Не, ну духи это уже слишком, не на свидание же меня готовят.

Чихаю от резкого непривычного запаха цветов, снова зажмуриваюсь.

Он выводит меня из душевой и ведет на улицу. Жмурюсь от непривычно яркого солнечного цвета, все-таки это было раннее утро, а весь народ уже на работе – улица абсолютно пустая. Сержант все так же ведет меня, тыкая в спину полицейской дубинкой.

Странно, что он даже не надел на меня наручников. Хотя бежать у меня нет никакого желания. Я уже достаточно поубегал. От всех: от Бишопа, от властей, от мафии. Все, хватит.

Но ведет он меня вовсе не в хорошо мне знакомое здание суда, а в отель. Причем в самый дорогой отель города. Тут даже есть лифт, чтобы высокопоставленные гости города, снимающие номера на верхних этажах, не сбивали себе ноги по лестницам.

Самый верхний этаж. Президентский номер люкс. Старый лифт едет медленно, скрежещет, но техники НКР хорошо над ним поработали, и он вполне нормально доставляет нас наверх. Правда, долго. Очень долго. Я успел все трещинки в паркете рассмотреть.

Дверь растворяется, и меня толчком заставляют идти вперед. Роскошный номер, накрытый стол, несколько бутылок вина, цветы в горшках, картины. И женщина, сидящая на огромном кожаном диване.

- Сержант, Вы можете идти. Мне нужно побеседовать с Михаилом.

- Это может быть опасно. – замечает Чаргинг.

О, да. Я опасен. Я очень и очень опасен. Я могу быть опаснее, чем сотня когтей смерти, только, пожалуйста, не оставляй меня наедине с этой сумасшедшей, а…

Но нет. Сержант уезжает на лифте вниз, а я остаюсь стоять, где стоял. Зачем же я тебе понадобился, а? Тебе не страной управлять, тебе надо в «Голден Глоубс» в порнухе сниматься.

Ее ярко напомаженный рот скривился, показывая то, что она, скорее всего, считала приветливой улыбкой. Два ряда белых-белых идеальных зубов.

Я продолжал молча смотреть на нее. Говорить мне совершенно не хотелось.

Она встала, и легкой походкой, покачивая бедрами, подошла ко мне. Встала на цыпочки, положила руки на плечи и посмотрела в глаза.

- Зачем ты убил его, Михаил? – спросила она. – У тебя же было все. Деньги, прощение. Так зачем тебе это было нужно?

Зачем мне это было нужно? А зачем вообще нам все это? Зачем расширять республику? Зачем аннексировать города, население которых состоит из кучи бандитов и наркоманов?

Зачем брать в помощники тех, кто ради денег способен продать все, что угодно? Зачем помогать одной семье, уничтожать все остальные?

У меня не было ответов, ни на один из этих вопросов, а тем более на тот, что она сейчас задала мне.
Приблизившись ко мне еще ближе, она поцеловала меня в губы, но я не ответил. Тогда она отпустила меня и пошла к окну.

- Ублюдок. – тихо, но так, чтобы я услышал, сказала она. – Ты чертов ублюдок. Вы, русские, все такие?

- Я не русский. – спокойно заметил я. – Я поляк.

- Да какая, к черту, разница? Никакой.

Она повернулась и снова пошла ко мне

- Больше всего сейчас я хочу тебя. - сказала она. – Особенно после того, что между нами произошло.

Я не выдержал и рассмеялся ей в лицо. Наконец, сдвинулся с места, и пошел к столу.

- А водка есть? – спросил я ее.

- Если ты… - видно, что она хочет сказать это, но ей тяжело признаться. - Если ты будешь со мной, я… Я объявлю, что все, что ты сделал, вплоть до ликвидации посла, было сделано по моим указаниям.

Щедро. Очень и очень щедро. Что думаешь, детектив? Черт подери, сколько бы ты ни твердил, что это больше не так, ты все равно остаешься детективом. И это твое дело. Очень запутанное и сложное, дело, которое полностью разрушило твою жизнь, которое полностью изменило тебя, переломило твою натуру.

Согласен ли ты забыть обо всем? Согласен ли бросить все это? Согласен ли стать игрушкой, долбанным резиновым членом для этой нимфоманки с хроническим недотрахом, которую выбрали президентом твоей страны? Ты согласен?

- Так есть водка? – спросил я ее, подняв со стола пустую водочную рюмку. - Рюмка есть, а водки нет, так что ли?

- Посмотри в баре. – упавшим голосом сказала она. – Я думала, мы договоримся.

Я, не ответив ей и чувствуя на своей спине ее недовольный ожидающий взгляд, двинулся к бару. Водка нашлась, на самой верхней полке. Полулитровая бутылка, производство Райтов, сорок шесть градусов. Водка внутри, а снаружи бутылка.

Свинтив крышечку, я налил водки в рюмку и выпил. Жидкость рванула вниз по пищеводу, слезы брызнули из глаз, организм требовал закуски. Вернувшись к столу, я взял с него гроздь винограда, и стал объедать ее, засовывая в рот по две-три ягодки сразу.

- Черт подери, Михаил, да или нет? – президент потерял терпение.

Люди, у которых есть власть получать все, что угодно всегда теряют терпение, если чувствуют, что что-то идет не так, как они ожидают. Это древний закон мироздания, действующий всегда.

- А сколько мне можно тут находиться? – спросил я ее, снова игнорируя ее вопрос.

- Тебе не сообщили? Уже завтра суд. До завтра, собственно говоря, ты можешь тут находиться… - и тут, чуть ли не прокричала. – Ты на вопрос ответишь или нет?!

Зачем спрашивать в сотый раз, если знаешь ответ и знаешь, что он отрицательный? Никогда не понимал таких людей.
Я снова отмерил еще грамм пятьдесят водки и выпил. Движения смазывались, все казалось заторможенным, и тут, все-таки издав безумный вопль, она бросилась на меня.

Я остановил ее, изо всех сил прижал к себе и зажал рот. Она вырывалась, из моих рук, но я был явно сильнее. Платье затрещало под моими пальцами, побежало по швам, развалилось на клочки.

В тот день я делал с ней, все, что хотел, но не потому, что хотел этого.

Ее объятия были так холодны, и мне хотелось просто согреть ее. Когда человеку не хватает душевного тепла, он пытается заменить его теплом чьего-нибудь тела.

***

- Всем встать. Суд идет.

Я поднялся, оторвал задницу от стула. Это было бы вопиющим нарушением, если бы подсудимый не поприветствовал суд.

У меня был адвокат. Непонятно кем нанятый и непонятно, зачем. Я, лично, так с ним и не пообщался. Все и так было ясно. Я – убийца. Я должен понести наказание, нет?

Какая ирония, я оказался на месте людей, отправленных сюда мной же. В их шкуре.

По законам Калифорнийской Республики у меня было право хранить молчание. Если право есть, так почему бы им не воспользоваться? Так я и собирался поступить.

Моя спина была разодрана в клочья, так что нам пришлось еще и колоть стимуляторы, чтобы спина более-менее пришла в нормальное состояние. Ну, хоть так…

Я чувствовал тоску Джоанны, когда меня уводили полицейские. Неужели она ощущает ко мне что-то большее, чем просто сексуальное влечение? Мне знать этого, увы, не дано.

Капитан Йорганнсон был тут. Также тут был и Бишоп, Райт, смотревший на меня с откровенной ненавистью, Джимми, который, судя по всему, боялся меня, и шлюха Сьюзен.

Но, как ни странно, я не чувствовал никаких чувств, ни к одному из этих людей. По крайней мере, негативных чувств. Интересно, будет ли кто-нибудь из них приглашен в качестве свидетеля…

- Подсудимый, встаньте. – сказала судья, полная чернокожая женщина в строгом черном костюме. – Согласно законодательству Новой Калифорнийской Республики вы имеете право не свидетельствовать против себя. Однако чистосердечное признание может облегчить вашу участь.

Желания облегчить мою участь у меня не было. Я посмотрел в черные глаза судьи и отчетливо, на весь зал, проговорил:

- Я воспользуюсь своим правом не давать показаний против себя.

- Да будет так. – ответила судья, пожав плечами. – Подсудимый, сядьте.

Следствие представило оружие преступления, тот самый магнум, после чего, они продемонстрировали отсыревшую корочку пороха, которая отказалась воспламениться. Потом были показания торговца из «Нью-Рино армс», потом охранников, демонстрация отобранной у меня корочки, говорившей о моей службе в отделе тайной полиции, но Джоанна, выступившая после этого, сделала заявление, что приказа на ликвидацию посла у меня не была и что это действие было совершено исключительно по моей инициативе.

У меня ужасно болела голова, не было никакого желания слушать этот цирк до конца, но удалиться из зала заседания я не мог. В конце концов, слово взял мой адвокат.

- По следам оружейного масла и пороха на коже виска моего подзащитного, – откуда они могли рассмотреть эти следы? Я в крови весь был. Да и не помню я, как обследовали меня. Совсем не помню. – мы можем абсолютно точно заявить, что он пытался покончить с собой. Считаю, что мы должны провести анализ его психики, определить вменяем ли он или убийство было совершено в результате психически дестабилизированного состояния.

Он что, всерьез собирается выставить меня психом? Чтобы меня отправили в психушку? Нет, ну, вообще, между психушкой и тюрячкой никакого сравнения нет, что тут сказать.

Я поднял голову, встретился взглядом с Джоанной, и тут уже понял, чей это все план, и кем был нанят адвокат. Тем временем слово взял представитель обвинения.

- Слишком тонкий расчет. Пистолет, два патрона, использование удостоверений. Если бы он просто застрелил потерпевшего на улице, то это можно было бы назвать действием психически нездорового человека.

- Представитель обвинения прав. – заключила судья. – Прошение о психиатрической экспертизе отклонено.

Я снова поднял голову, посмотрел в глаза президенту и рассмеялся. Тем временем заседание продолжалось, но уже в виде прений. Я снова отказался говорить, выслушал все эти глупые и лживые слова, которые говорили в процессе этой бюрократической процедуры. Смысла в этом, по моему мнению, не было абсолютно никакого, и хоть я и уважал закон, сейчас я как никогда думал о скорости решений правосудия Пустоши. Хотя, оно зачастую не несло никакой справедливости и действовало по закону «кто сильнее, тот и прав».

Судья удалился для вынесения приговора, и тут в голову мне пришла мысль, раскаленной пулей пронесшаяся через нейроны. Не было никакого плана у Джоанны. Я отказался, она все поняла верно и освобождать меня не собиралась. Если бы ей это было нужно, она бы просто выдала бы мои действия за ее приказ.

Я дурак, абсолютно зациклившийся на себе. Вот и вся правда.

Слова приговора били меня, как давешние дубинки моих бывших коллег.

- Постановляется приговор. Стрелецки Михаил приговорен к шестидесяти годам тюремного заключения. Срок будет отбываться в тюрьме Сан-Квентин. Приговор окончателен и обжалованию не подлежит.

Я зажмурился. Не смертельный. Шестьдесят лет. То, чего я боялся намного больше.

Какая ирония. Даже если я переживу этот срок, то выйду уже в совершенно изменившемся мире, через шестьдесят лет. Шестьдесят… Мне будет восемьдесят…

Только вот дотяну ли я до этого возраста?

Посмотрим, долго ли я проживу в тюрьме, со своими бывшими подопечными…