Магда вжалась в спинку кресла, поняв этот шок. Гаррет поднялся с другой стороны сцены, так что теперь вся публика уставилась на него. С Гвеном они были настолько не похожи, что приходилось переводить взгляд с одного на другого, слушая жуткую разницу даже в голосах и рассматривая образы. А уж когда началось действие на самой сцене, у учеников Стрэтхоллана почти синхронно отвисли челюсти. Это превосходило все, что они раньше видели, и даже невозможно было представить, что все придумал и оформил один единственный человек. Воины в доспехах гнулись так же, как «англичане», король Карл в своем костюме остался по центру. И он так жутко подбрасывал и крутил вокруг себя «Жанну», что становилось страшно, как бы «она» не свалилась.

Сказать, что Рудольфа трясло, значило не сказать ничего. Он почему-то всегда думал, что за гробовой доской не холодно, не страшно, не больно и уж точно не приятно. С последним все было верно, но остальное никуда не делось. Возможно, все дело было в том, что и гроба-то у него не было… Но уже очень долго он пытался не смотреть по сторонам, потому что вокруг были странные люди, которые просто шли куда-то и не обращали на него внимания. Хотелось встряхнуть хоть кого-нибудь и сказать: «Вы оглохли?!» Это была мелодия торжествующей смерти, он ее отчетливо слышал, а вдалеке видел высокую башню с часами, стрелки которых взбесились и крутились то в обратную сторону, то просто слишком быстро. Темно-синие и фиолетовые облака были так высоко, что казалось, будто до неба не дотянуться, но в то же время белесый туман висел почти на уровне головы, и не было ни одной звезды на «небе».

Одри немного трясло от планов «нового директора». Ромуальд, прошедший по коридору, как снежная королева, заморозив взглядом всех, оторвал их от дел и велел собирать барахло Рудольфа в его чемодан, а мелочи сгрести в коробку и тоже нести в кабинет директора. Они не успели даже возмутиться и удивиться, как подоспела Магда, тоже сдернутая с места и встряхнутая от ее наивности.

Эйприлу было почти плохо, у него началась гипервентиляция. Он прекрасно рассмотрел новеньких даже издалека, и едва узнал Гаррета. Что случилось с его волосами, которые были черными и жесткими? Они стали такими живыми и красивыми?.. Что вообще случилось с его лицом? Куда делась половина впечатанных в него мимических дефектов, типа поднятой брови? Он будто помолодел, стал таким же старшеклассником, как и все. И директор этот… И Нэнэ пропал. Он наверняка замешан в том, что эти два мертвеца снова здесь. Их сердца бьются? Они что, и правда живые, дышат? Новый директор Эйприла тоже сильно привлек, от него веяло чем-то другим, не таким, как у «мистера Сомори».

Одри не просто вскрикнул, он завизжал, как девчонка, и взвыл от боли. У загорелого Крофта все краски от лица отхлынули, проявились подглазники от недосыпа и усталости, Гаррет не мог оторвать взгляд от этого водяного столба. Нэнэ начало мутить, но в то же время появилось ощущение вседозволенности, неограниченной власти, и он почувствовал себя в воздухе, как настоящая птица. Воздух держал, больше не казался чужой стихией, он в нем просто завис, не чувствуя, что по лицу от ветра стегают уже не темные, а седые волосы.

Через десять минут Фрэнсису, продрогшему на берегу в легкой кофте сначала, стало не только тепло, но и жарко. Огромная зеленая бабочка с развевающимися по ветру волосами впечатление производила самое жуткое, но Нэнэ нравилось. Длинный комариный нос, накрашенные в несколько слоев ресницы, нарисованные кукольные брови и страз на уголке переднего зуба – все это обещало сделать Фрэнсису в интернете такую популярность, о какой многие и не мечтали.

Тео напряженно вглядывался в одеяло, завесившее дальнюю нижнюю полку. Оно было прикреплено так же, как когда-то давно Гаррет закрыл свою кровать от взглядов всей команды, чтобы помучить Сэнди. Широкий край был придавлен матрасом Лукаса, делавшего вид, что его совершенно не интересует происходящее под его полкой, а само одеяло завешивало все. Но Тео, Диего, Фрэнсис, мечтавший о завтрашней фотосессии, и Эйприл, злорадствующий по поводу Анжело, видели, что за одеялом включена лампочка над подушкой. В общем, «тезки» устроились с комфортом.

И он вообще жил, кажется, по принципу «Главное – я этого хочу», а не по принципу Эйприла: «Односторонняя любовь не имеет места быть». Анжело считал, что если влюбленный безответно не способен заразить своей любовью предмет этой любви, значит это ерунда, это не любовь вовсе, она слишком слаба, а потому недостойна жить. А он наслаждался именно своими эмоциями, на которые был горазд, которыми просто переполнялся, заряжаясь за ночь, как мобильник. И пока он горел, он балдел, когда перегорал, искал новый источник подзарядки. Чем-то это напоминало «любовь» Гаррета, как вдруг понял Одри. Андерсен тоже любил каждый раз, как последний, будто завтра умирать, и надо взять от жизни и человека все. И чаще всего его не волновали ответные чувства, но в его случае у жертвы просто не было шансов. Сложно сопротивляться мчащейся на тебя электричке, которую представляли собой его эмоции.

Эйприл опешил, Лукас видел это со сцены и радовался, что директор на вечернюю репетицию не пришел. И слава богу, что Оуэн уже ушел, ведь вряд ли ему понравилась бы такая «репетиция». Гаррет хотел отомстить Эйприлу, да даже не отомстить, а просто разозлить его, задеть, обидеть хотя бы немного. Он ждал, что Анжело, такой натуральный и грубый истерик, вырвется, ударит его по лицу и убежит. Но он не знал, что предметом их разговора, к которому Мэлоун так настойчиво склонял, была именно издевка и месть Кле.

Эйприл похихикал, сказал, что это все ложь, чушь собачья, кто докажет, да и кто сказал такое, вообще… Но Гаррет дебилом не был, он далеко не семнадцать лет на свете жил и прекрасно мог отличить еще вчерашнего стыдливого девственника от оборзевшего не-девственника, замыленного и встрепанного, чуть заметно пахнущего потом и…кем-то другим. Вот у Гаррета это был не вопрос гордости, это был вопрос собственничества. Его не волновало, что кто-то там не уважает его настолько, что посмел трахать его парня, его взбесил поступок самого Кле. Он динамил его столько времени, он говорил, что согласится после премьеры, а сам! Лжец, шлюха, ублюдок!

Господин режиссер нынче буйствовал в актовом зале. Он не успокоился, посмотрев послеобеденную репетицию сцены битвы, вынудил всех отправиться в зал и прогнать еще пару раз оба танца и все реплики «в помещении». Эйприлу и Глену досталось хуже всех, не говоря уже о директоре, который улыбнулся, наслаждаясь возможностью свалить ответственность на безумно делового Деорсу. Он послушно играл, послушно высказывал, выкрикивал, шептал, активно жестикулировал. Танцевал Нэнэ просто безупречно именно во втором танце, и Гвен решил, что он по-любому лучше подхватит «Жанну» после прыжка.

Бардак стал приличным, опрятным, а Анжело с горой разномастных вещей подошел к окну, открыл его с небольшим усилием…
На глазах у недоверчиво и шокированно глядевших на него «врагов чистоты» вещи слетели со второго этажа во двор, Анжело закрыл окно, Гвен просто расхохотался. Такого он от истерички Мэлоуна не ожидал.

Глен прикидывал, что он сделал не так. Он же признался. А эта чертова потаскушка из Торнтмона! Да что его не устраивает? Сам же извинялся, шар дарил, который Сезанну в самом деле очень понравился! Да и влюблен был в автора писем, в сами письма, ему понравилось, когда Глен признался, что врал насчет ненависти к нему и «запаха шлюхи». От него приятно пахло чертовым жасмином. Да что его вообще взбесило ночью?! Глен подумал и понял, что на его месте он тоже вряд ли себе поверил бы. Но ведь как-то надо что-то делать.

Фрэнсис злился. Он рассчитывал, что изменения произойдут ночью, но после ужина, стоило ему отправиться в душ от нечего делать, включив в комнате телевизор на нехилую громкость, зеленая кожа начала слезать, волосы полезли, как и в прошлые два раза. Из душа он вышел нормальным, а флакончик со слезами сразу спрятал в свои вещи, чтобы Нэнэ не конфисковал его в виду опасности. Хотя, Фрэнсис еще надеялся, что директор не выгонит его, ведь ветрянка за неделю не проходит, ему должны разрешить еще немного пожить в этой роскошной спальне. Жалко Нэнэ, что ли?

Мозгов отказаться от своей идеи Рудольфу все же не хватило. То есть, его настолько захватила жажда ПОБЕДИТЬ в этой войне со всеми конкурентами, пытавшимися завладеть Нэнэ Сомори, что он совсем забыл об осторожности. Инстинкт самосохранения у него и так давно страдал, ведь сложно быть пугливой букашкой, когда можешь подпалить что-то взглядом или метнуть стул.

В пятницу было откровенно нечего делать. Поездку отменили из-за ранней репетиции после трех уроков, сократив учебный день только до литературы, истории и географии. Впрочем, против никто не выступил, это было лучше, чем учиться до обеда. Зато под вечер стало жутко скучно, никто так и не разошелся по кустам и тихим, укромным углам. Диего уныло был один, что касалось любовного фронта, лениво общался с Тео. Тот тоже особой активностью не отличался, Лукас сидел с ними, но старался общаться больше с Раппардом, не забывая свою обиду, которую хранил бережнее шипов под скулами.

Жульен после обеда заглянул в душевую и обнаружил адресата именно там. Судя по одежде, висевшей на крючке в раздевалке, это точно был Гвен, поэтому Хильдегард положил письмо на раковину и собрался уже уходить, но посмотрел на полупрозрачную стенку, за которой Гвен и стоял, и понял, что он там не стоит, а сидит на маленькой скамейке, затащенной из раздевалки. Но это было не самое кошмарное в увиденном, стенка оставляла открытыми ноги от ступней почти до колен, и по ним текла темно-алая кровь, она даже не разбавлялась водой из душа, но пенилась и утекала в слив. Жульен уронил челюсть и вытаращил глаза.

Уроки отменили, сначала все слезно провожали Ильзу, и прослезился даже Диего, который думал, что его бесит эта смазливая идиотка. Она не была идиоткой, ее все успели полюбить очень даже искренней и не извращенной любовью. И никто не улавливал, почему директор совсем не грустит, только сохраняет свой серьезный вид и прохладный взгляд. Он выглядел так довольно, что это сквозило ужасно, просвечивало через серьезность. Ильза чувствовала себя виноватой, что так внезапно все бросила и решила уехать, а потому на него не смотрела, расцеловала учеников и села в такси.

лен сначала опешил, но потом опомнился и не позволил в третий раз ударить себя коленом в лицо, схватил мерзавца за ногу и дернул на себя. Гвен упал на спину, ударился позвоночником и на пару мгновений вообще вышел из строя, Глен размахнулся и ударил его в бок ногой, наклонился, в отместку накрутил длинные волосы на кулак. Они были куда длиннее его собственных, и накручивать было удобнее, Гвена просто вздернули на ноги и швырнули о стену.

Он никогда бы даже не подумал, что какой-то малознакомый красавчик сможет сказать что-то настолько обидное, что не просто зацепит до крови, а прострелит насквозь. В голове было так пусто, царила такая кристальная чистота, что на секунду даже стало легче. Ноль мыслей, сплошные ощущения, тяжесть в душе, в груди, острая боль в сердце. Возле интерната после ужина было красиво, но светло, слишком ярко и тепло, так что он решил не просто посидеть на скамейке и подышать воздухом, а отправиться вниз, к берегу. Посидеть на песке, в конце концов, разбить со злости кулаки о камни. Хотя, злости не было, ярости тоже, хотелось лечь и умереть, закрыть глаза и перестать дышать, такая боль кипела внутри, разливаясь по каждой вене.

Гаррет с утра ехидно наблюдал, как Оуэн со своим очкариком умирали от желания поспать. Погуляли они мило, Анжело просто держался за край чужой куртки, топал рядом по песку вдоль берега и отвечал на вопросы, задавал свои. Узнать друг друга таким образом было проще, чем в процессе скандала. Но усталость от этого не исчезла.

Да что там «просто», звучит так, будто это потеря потерь. Его ПОЦЕЛОВАЛИ, а он поспособствовал его падению со стула. Так что вполне можно было успокоить его насчет килограммов. Ноги у него и правда были потрясающие, да и фигуру все в душевой утром видели. Все в порядке. Но широкие бедра… Это было забавно. Два пистолета на боках, повернутые «вверх ногами», обращенные дулами к проколотому пупку. Это заставило засмотреться надолго даже Эйприла. Между широко раздвинутыми рукоятями пистолетов – ангел по пояс, раскинувший руки и довольно образно прорисованные крылья, лицо обозначено только тенями, зато ним удался. Тео спросил утром, кто придумывал дизайн, Деорса похвастался, что он сам.

Анжело ночью никак не мог заснуть, смотрел на верхнюю полку. Но не на ту, что была над ним, а на ту, которую занимал новенький. Он лежал над Рудольфом, и все уверены были, что спит он, раскинувшись звездой. Но он свернулся калачиком, сложив руки лодочкой и спрятав их под подушку. Черная крыса, по которой заболела вся малышня, и которую Гаррет полюбил, как тезку, свила в его волосах гнездо и спала. Острая мордочка с дрожащим носиком покоилась у Гвена на щеке, рядом красовалась когтистая розовая лапа, хвост лежал у него поперек шеи. Анжело таким тандемом восхищался, но смотреть перестал, он повернулся на другой бок и уставился на спящего Оуэна. Во сне он казался милее, но ничуть не младше, он почему-то всегда выглядел очень взрослым и крутым, будто просвечивали другие черты сквозь его лицо.

Последний вопрос он задал слишком поздно, потому что Рудольф попытался все слышавшую пикси схватить, и она увернулась. Правда она не ожидала, что там, куда она шарахнулась, окажется еще кто-то, и Фрэнсис заверещал, поняв что сжимает вполне материальное тельце обеими руками.
Пикси тоже верещала жутким голосом, рвущим барабанные перепонки, так что Жульен закрыл уши ладонями, Рудольф тоже отскочил, а Турмалин на них уставился, не отпуская существо просто от страха.

Лукас с Гленом решили тоже потренироваться, только не переусердствовать так, как это сделал Кле. Они взяли лошадей и отправились сначала легко, чуть ли не ползком, но потом разогнались и решили позабавиться наперегонки. Пронестись по самому краю казалось очень крутым, а потому злой Вампадур потянул за повод так внезапно, что лошадь заложила безумно лихой поворот и чуть не сбросила его.